Последняя стража - Шамай Голан

Взгляд Хаймека проделал путь от бородача до могильного холмика и обратно. Он задумался. Что-то здесь было не так.

– Прочитай каддиш, Хаим, – чуть более резко сказал чернобородый еврей. – Ведь это твоя мать умерла.

– Это нечестно, – сказал мальчик. – Так не играют. Они засыпали ей землей все лицо. Как она сможет теперь выбраться обратно? И вообще… нельзя сыпать так много земли на голову. Ведь она может там задохнуться…

Положив мальчику руки на плечи, большой еврей встряхнул его и повторил:

– Прочти каддиш…

– Они забросали ей лицо грязью, – чуть не плача, протестовал Хаймек. – И подушечку положили маленькую-премаленькую.

Огромные ладони чернобородого мужчины стали ласково гладить голову мальчика, его лицо и плечи. Непривычно мягкий голос попросил:

– Ради твоей мамы, сынок. Еврей не может попасть на небо без поминальной молитвы. Пожалуйста, прочитай каддиш…

Но все было напрасно. Казалось, мальчик не понимал того, что ему говорили. Он продолжал бормотать: «Так не честно… так не играют… они засыпали ей голову…»

Тогда бородач убрал свои ладони с плеч Хаймека, отступил от края могилы и трижды топнул по тому месту, где стоял. Потом отхаркнул, прочистил горло, сплюнул на ладони и затянул:

– Йитгадаль ве-йиткадаш… шмей раба[12]…

Услышав эти слова, Хаймек затрепетал всем телом. Он знал эти слова. И всегда они вызывали в нем трепет. Сейчас они отдались у него в голове громовым эхом. Сколько раз уже в его короткой жизни слышал он величественное: «Йитгадаль ве-йиткадаш», и всегда эти слова вызывали в нем благоговение. Равно как и люди, читающие каддиш, поминальную молитву. Ему казалось, что в эти минуты люди напрямую общались со Всевышним, разговаривая с Ним на особом, понятном Богу языке. И Хаймек, не прилагая к этому никаких усилий, вспомнил, что идет следом за первой фразой. И тут же высокий и чистый голос бородача вознесся к тусклому небу:

– Йеѓэ шмей раба меворах ле-олам у-ле-ольмей ольмая[13]…

Как и те, кого мальчик видел раньше, бородач, закрыв глаза, раскачивался всем телом, возвещая всему миру о том, что все мы – сироты на этой земле.

Как Хаймек.

Который был отныне круглым сиротой.

– Йеѓэ шлама раба мин шмая[14], – просил Всевышнего огромный еврей. Небо отвечало ему лишь новыми потоками дождя.

Молитва все тянулась и тянулась. Хаймек смотрел на мокрую, черную, дергающуюся бороду. Ему показалось вдруг, что именно там, в бороде, скрываются все слова заупокойной молитвы, выскакивая прямо в рот бородачу.

А небеса разверзлись, грозя земле новым потопом. Четверо носильщиков подняли над головами пустой ящик и стояли так, терпеливо ожидая, пока бородач произнесет последние слова каддиша. Струи дождя вымочили мальчика до нитки, и он, словно очнувшись от сна, задрал голову и стал глотать дождевую воду; при этом ему казалось, что он стоит в воде по грудь. Стоя так, с закрытыми глазами, он шептал: «Ну, давай… еще, еще сильней!» Казалось, еще немного – и потоки воды просто смоют его с поверхности земли, закружат и понесут, как щепку, в неведомую даль, туда, где сухо, тепло и чисто. Туда, где мама найдет его и как некогда, погладит по голове…

Последние слова каддиша звучали все более и более неразборчиво. Может быть из-за того, что доносились они тоже из-под ящика, куда переместился бородач, и в котором часом раньше лежала мама. Сейчас он спасал от неистовства стихий нескольких евреев, державших его над собой на вытянутых руках.

Мальчик стоит у входа в чайхану. Он стоит и ждет, что человек, сидящий на ковре у входа, бросит ему кусок лепешки, лежащей у его ног. Из чайханы доносится до мальчика сводящий его с ума запах разнообразной еды. Люди, сидящие в чайхане непрерывно что-то едят, запивая еду чаем с лепешками. Они едят супы – харчо и лагман, а также шурпу, они едят шашлык и люля-кебаб… Много чего они едят в этой рыночной чайхане.

Мальчик стоит и ждет.

Он стоит и ждет уже давно, с раннего утра. Посетители входят и выходят. Тот ли мужчина сидит неподалеку от входа, что сидел на этом месте с самого начала? Или может быть совсем, совсем другой?

Все может быть.

Мальчик этого не знает.

Объемистой тенью мелькает в его сознании силуэт чайханщика, подносящего еду самым уважаемым клиентам. Глаза голодного мальчика видят только еду – огромные куски лепешки на подносе. Весь остальной мир видится ему как-то неясно, словно сквозь марлю. Дождется ли он встречного взгляда человека, который одним движением руки может осчастливить его? Что-то подсказывает мальчику, что скорее всего – нет. Ведь он стоит так уже долго… долго. Наверное, правильнее было бы махнуть на все рукой, отправиться на базар и там найти Ваню. Но… запах пищи… вот здесь, совсем рядом. Он действовал, как гипноз. Даже черный раструб уличного громкоговорителя, закрепленный на столбе, начавший неожиданно вещать торжественным дикторским голосом об оглушительной победе советских войск в далеком Сталинграде с подробным перечислением количества пленных и захваченных трофеев не заставил мальчика сдвинуться с места, поскольку никакого отношения к еде не имел. От голода мальчик опух и ослаб, и вздувшийся грязный живот, просвечивавший сквозь дырявую одежду, делал его похожим скорее всего на мешок с ветошью, чем на человеческое существо.

Он чувствовал, что силы его на исходе, и что еще немного – и он упадет и не встанет. Надо было что-то делать. Но что?

И тут он вспомнил своего друга Ваню, и то, как Ваня стоял перед узбеком. Ваня тогда получил то, что хотел. Так почему бы и ему, Хаймеку, не поступить так же?

В глазах мальчика зажглась искра надежды. Он стал вспоминать, как именно стоял Ваня перед старым узбеком. Он стоял, согнув спину, протянув перед собой дрожащую, трясущуюся руку и сложив лодочкой ладонь. Да, об этом, о ладони, надо помнить! И о голосе… он должен быть как можно более жалостливым, как можно более плаксивым. Что хорошо, что не нужно долгих приготовлений. Раз, два – и готово! «Давай, Хаймек», – сказал мальчик сам себе. Давай! Только не откладывай. Ну, начинай!

Мальчик прочистил горло – так музыкант перед тем, как начать играть, трогает струны, и переступил с ноги на ногу. Ну же! Протягивай руку! Держи ладонь лодочкой. Согнись!

Мужчина, сидящий на ковре, помогает в этот момент куску лепешки совершить свой путь от подноса к тонким усикам, похожим на двух черных червяков. Хаймек приподнимается на носках чтобы увидеть – осталось ли хоть что-нибудь на большом круглом подносе.