Последняя стража - Шамай Голан

Мужчина с тонкими усиками все еще сидел в чайхане. Занял свое место у входа и Хаймек. Вскоре его опять стала мучить жажда. Он провел по лицу рукой, а потом посмотрел на нее – рука была мокрой. Он посмотрел на небо. Небо было голубым. А солнце было желтым. Он провел языком по пересохшим губам. Губы шелушились. В кишках плескалась и булькала вода из арыка. Живот был ею полон. Раздувшись, он выпирал, как шар. Кожа на животе была натянута, как на барабане. «Настоящий барабан», – подумал мальчик и улыбнулся. Если есть барабан, должен быть и барабанщик. Сейчас он, Хаймек, возьмет и отбарабанит что-нибудь веселое. И вот уже два его пальца нащупывают пупок. Но тут же возвращаются обратно. Нет, это не дело – барабанить по вздувшемуся животу, пусть даже очень похожему на музыкальный инструмент.

Он присел, выставив вперед одно колено, как если бы приготовился взять старт и рвануться вглубь чайханы. Чего он все-таки ждет столько времени? Давно уже нужно было каким-либо образом убрать этого обжору, пока он не подъел здесь все до последней крошки. Может быть бросить в него камень? Тогда он вскочит и непременно попробует узнать, кто это сделал, а я по земле проползу внутрь. Поднос с лепешками – вон он. На ковре, прямо у входа. Схвачу все, что на подносе и удеру…

Да… Но внутри, то и дело подходя ко входу, прогуливается огромный и пузатый чайханщик. В нем сто килограмм веса, два метра роста и усы по метру в каждую сторону. И если он меня ухватит – мало мне не будет.

Так или иначе, но надо было на что-то решаться. «Я должен что-то придумать, – говорил себе Хаймек. – Но что?»

Мужчина с усиками, пожиратель его лепешки должен уйти. Нельзя понять, почему он торчит в этой чайхане так долго. У него, конечно же, есть квартира, а может быть, даже дом с садом. А в доме семья – жена, дети.. Жена ждет его, дети спрашивают: «Мама, а где наш папа? Почему его так долго нет?» И тут новая мысль приходит мальчику в голову. «Я назову его папой. Да. Подойду и скажу – «папа». Ему станет жалко меня и он спросит: «Чего бы ты хотел, сынок?» А я отвечу честно: «Папа, я очень хочу есть». Тут он заплачет от жалости и скажет сквозь слезы: «Возьми вот это, сынок. Возьми все».

Такой скажет… жди…

Лучше всего было бы, если бы сейчас налетели немецкие самолеты. Пусть даже всего один из них сбросил бы на базар самую маленькую бомбочку. Тогда этот обжора подскочил бы от испуга до самого потолка, а потом побежал бы, куда глаза глядят. Забыл бы и про поднос с лепешками, и про свой перочинный ножичек, про все. Понесся бы прочь, не глядя под ноги, поскользнулся бы на арбузной корке и упал прямо в сточную канаву. И лежал бы там, дрожа. Был бы весь в грязи – и пиджак, и брюки, и лицо. Забыл бы обо всем на свете. А мне достался бы весь хлеб. Ведь и чайханщик тоже убежал бы…

Да, вот это было бы настоящее счастье. Но для этого нужен немецкий самолет, даже самый маленький. Один. Его оказалось бы вполне достаточно. Чтобы мужчина с ножичком плюхнулся в вонючую жижу. Он лежал бы там, закрыв голову руками, и пальцы у него дрожали бы, как они дрожали у папы, на дороге к русской границе.

Хаймек лег на прогревшуюся землю и с удовольствием вытянулся. Хорошо… Можно даже подремать. Но не спать. Потому что стоит ему лишь уснуть, тут же появляется в его сновидениях лепешка. Коричневая. Прилетает неведомо откуда, и кружит в воздухе. Мальчику видно, что половина лепешки уже обкусана; тем не менее его рук не хватает, чтобы поймать оставшуюся половину. Ему приходит в голову мысль о смерти. Хорошо бы умереть… Как мама. Только не навсегда, а на какое-то время. Потому что, слышал он от взрослых, у того, кто умер, нет проблем с едой. Они не хотят есть – вообще. А потому и не мечтают о еде. Ибо они попадают на небо, «где есть все и не надо ничего». Так утверждают те же взрослые. Что такое «все» и что означает «ничего» Хаймек не знал и представить себе не мог, но по тому, как об этом упоминалось, с этими понятиями было связано что-то очень приятное. Недаром так много народа в минувшем году поспешило попасть туда.

В том числе и его мама.

Он перевел взгляд туда, где среди пыльной зелени устремлялись в небо многоэтажные дома городского центра и стройные минареты старинных мечетей. Приглушенные расстоянием гудки далеких машин, скрип тележных колес, проезжавших неподалеку сливались в один общий гул , наводя дремоту. Приплыла по воздуху и половина обкусанной лепешки, повиснув над головой на расстоянии вытянутой руки. Мальчик потянулся за лепешкой, но она плавно увильнула. Привстав на колени, он потянулся за нею следом и – еще мгновенье – схватил бы ее

Сильный удар заставил его отдернуть руку.

Все тот же мужчина с усиками из чайханы. Он стоит у входа и недвусмысленно грозит Хаймеку пальцем. Что у него на уме? Неужели он сейчас бросится за Хаймеком, или ограничится тем, что опять обругает его? Нет, не бросится. Потому что тогда неминуемо наступит на поднос у его ног, споткнется и упадет.

Не бросится…

Еще и потому, что не до конца очнулся от дремы. Спит на ходу. Стоит, покачиваясь, и хлопает глазами – то откроет их, то закроет. Смотрел бы лучше себе под ноги, – думает Хаймек. Под ногами у мужчины – круглый поднос с недоеденной лепешкой и чайник с пиалками.

Где-то неподалеку слышится недружное пение. По пыльному проулку бредут детдомовцы. Идут и поют. Идут парами. Они примерно одного с Хаймеком возраста. Пострижены наголо, одинаково одеты под мышкой – матерчатые котомки. Идут парами, хохочут, болтают, шалят, хлопают друг друга по затылку, дергают за уши… сбоку идет высокий мужчина, видимо воспитатель. Время от времени он покрикивает на ребят, стараясь навести порядок.

Его усилия напрасны.

Проходя мимо Хаймека, детдомовцы затянули известную всем дразнилку:

Мальчишка из бака,

Голодный, как собака,

Объедки собирает,

Вечно голодает…

Хочешь, не хочешь – такое приходится про себя слушать. Хаймеку обидно. Но еще более – удивительно. Похоже, что детдомовцы делают на улице все, что хотят. А ему-то говорили (это Ваня убеждал его), что порядки в детдоме строже, чем в тюрьме, особенно когда выводят на прогулку – даже рта нельзя раскрыть. Но… если эта часть Ваниных рассказов неверна, то, может быть, и все другие – тоже? Про то, что в детдоме детей за малейшую провинность бьют, лишают еды и сажают в карцер. По этим ребятам никак не скажешь, что их лишали еды. Особенно вон про того, самого толстого, что идет во второй паре.

И Хаймек мечтательно улыбается. Это же и есть самое главное в жизни – то, что в детдоме дают поесть. Всем. Дают. И не нужно для этого стоять у входа в чайхану, ожидая, когда представится возможность доесть чей-то кусок.

Песня детдомовцев, похоже, дошла и до мужчины с усиками. Он встряхнулся, прогоняя дремоту и усилием воли заставил себя, наконец, решиться, хотя несколько отличных кусков лепешки все еще оставались лежать на подносе. Он небрежно бросил вниз скомканную купюру и вышел. Поравнявшись с Хаймеком, он остановился, и мальчик почувствовал на своей голове тяжесть мужской руки. Ее прикосновение показалось ему приятным. От руки исходило такое же тепло, как от только что испеченной лепешки. Гладкие пальцы скользнули по щеке Хаймека. От пальцев пахло все той же свежеиспеченной лепешкой с кунжутом и маком. От этих запахов у мальчика еще сильнее закружилась голова.