Ассасины - Томас Гиффорд

— Зачем она к вам приходила?

Он приподнял светлые брови, на лбу собрались морщины. Через редкие и короткие седые волосы просвечивал блестящий загорелый череп.

— Так, дайте вспомнить. — Он погрузился в кожаное кресло с высокой спинкой, погладил каменный подбородок. — Да, это мой добрый и дорогой друг, сестра Лорейн позвонила и прислала ее ко мне. Надо сказать, я был удивлен и даже польщен, что ваша сестра вдруг проявила интерес к старому солдату. Вы, наверное, знаете, она писала книгу о роли Церкви в трудные для всех нас годы войны.

— Да, она мне говорила, — кивнул я. Со стороны доков донесся треск пневматического бурильного молотка. Впечатление такое, что стреляют из крупнокалиберного пулемета. — И она пришла взять у вас интервью?

— Да, но только вначале я ее неправильно понял. Я, видите ли, был адъютантом Роммеля, несмотря на свой юный возраст был приближен к этому великому человеку И, естественно, подумал, что ее интересует Роммель, генерал-фельдмаршал. Однако нет, ее нисколько не интересовала эта война в пустыне. А Париж. Париж! Когда я думаю о войне, то никогда не думаю о Париже. Париж для меня не война, понимаете? Никакой стрельбы. Мы были оккупационной армией, Париж сдался нам без боя, город не был объят пожарами... ну, довольно долгое время. То, что вы, янки, называете идеальным исполнением воинского долга. Лучше в меня отправили на Восточный фронт! А ваша сестра, она собирала материалы о Церкви в Париже времен оккупации. И главным героем ее книги должен был стать епископ Торричелли. А я хорошо знал его, потому как исполнял административные обязанности. Церковь и штаб оккупационных войск должны были сотрудничать. Мы пытались очистить церкви от ячеек Сопротивления. — Он пожал плечами.

Я вспомнил Торричелли, старика, который приносил нам сладости и которого так любила Вэл. Вспомнил его рассказ об отце, о том, как он выбирался из какой-то угольной ямы, возможно, даже в церкви, и был похож на негра. Прошло сорок лет, и странно было даже представить, что такому человеку, как Торричелли, приходилось лавировать между нацистами и бойцами Сопротивления, что он был равно хорошо знаком с Клаусом Рихтером и Хью Дрискилом. Что ж, уж кто-кто, а католические священники всегда умели маневрировать. Если б отец встретился сейчас с герром Рихтером, они вполне могли бы сидеть где-нибудь в клубе и травить друг другу разные военные байки.

Рихтер продолжал вспоминать старые времена, я же разглядывал фотографию на стене за его спиной. Молодой, но уже закаленный в боях Клаус Рихтер позировал вместе с двумя приятелями на фоне Эйфелевой башни Лицо одного из них показалось знакомым. Где-то я уже видел эти глубокие затененные глазницы. Лицо...

— Скажите, — перебил его я, — вы случайно не встречали в Париже священника по фамилии Д'Амбрицци? Такой темноволосый, смуглый, сильный, как бык, и с большим носом. Он стал кардиналом и сейчас...

Голос его звучал несколько обиженно.

— Я ведь католик, мистер Дрискил, и нет нужды объяснять мне, кто такой кардинал Д'Амбрицци! Один из самых влиятельных людей Церкви, да, конечно, я знаю, кто он такой. И уж наверняка бы запомнил, если б встречался. Но нет, мы, к сожалению, не знакомы. А что, это важно?

— Да нет, спросил просто из любопытства. Сестра как-то упоминала о нем. Вот я и подумал, может, если вы с ним находились в Париже в одно и то же время...

Он развел руками.

— Вполне возможно. Там было полно священников и немецких солдат. Теперь это может показаться странным, но мы старались не мешать друг другу. Ну, не больше, чем это необходимо. Мы понимали, как они любят свой Париж. Он нам тоже очень нравился. Я вот что скажу, если б мы выиграли войну, Париж бы нас изменил, а вот сами мы никогда бы не изменили Парижа. Но бошей загнали обратно в их клетку. И в результате мы все американизировались! — Он рассмеялся. И явно ждал от меня какой-то реакции.

— Порой мне кажется, это стало расхожим оправданием для всего мира.

— Быть может. — Он кивнул. — Однако вернемся к вашей сестре. Боюсь, я разочаровал ее. Я знал Торричелли, но лишь мимолетно, никогда не вел дневников, не писал писем, словом, не оставил никаких записей, которые так обожают историки...

Тут на столе загудел внутренний телефон, и секретарша сообщила, что в приемной герра Рихтера кто-то дожидается. Он поднялся.

— Прошу прощения, я на минутку. Десятник из доков хочет перемолвиться со мной словечком. Оставайтесь, сейчас приду. Можете попробовать мою клюшку. — Он схватил со стола пачку каких-то желтых бумаг и вышел в приемную.

Я продолжал разглядывать снимки. Отчет всей его жизни. Перевел взгляд на соседнюю стену и вдруг заметил нечто необычное в самом темном и дальнем углу комнаты. Свободное пространство, одного снимка здесь явно не хватало: В этом углу стоял длинный стол, заваленный справочниками, гроссбухами, прайс-листами, словарями на нескольких языках, папками, стояли и два горшка с какими-то вьющимися растениями, и пропажи можно было долго не замечать — месяцы, возможно, даже годы. Следовало пристально приглядеться, чтобы заметить, что одного снимка здесь не хватает. И я понял, что это был за снимок. Я любовался маленькой клюшкой, когда он вошел в кабинет. Присел на краешек стола с пачкой документов в руке, заговорил о нескончаемых технических сложностях, связанных с операцией по экспорту-импорту. Покосился на песочные часы.

— Итак, на чем мы остановились?

— На Париже.

— Ах, да, да. Короче, вашей сестре я так ничем и не смог помочь. Она проделала весь этот долгий путь...

— Возможно, вы помогли ей больше, чем думаете.

— Добрый старина Торричелли. Просто мечта для историков! Как крыса, все тащил к себе в норку. Хранил буквально каждую бумажку, меню, списки белья из прачечных. Все записывал. Когда я приносил ему какую-нибудь бумагу, он тут же подшивал ее к делу. Все аккуратно, все по алфавиту, я просто диву давался. Думаю, им руководило чрезмерно развитое эго, вы не согласны? Этот человек так верил в свою значимость, что сохранял буквально все. — Он вздохнул.

Я подумал, что человек, украсивший стены своего кабинета историей своей жизни в фотографиях, тоже обладает сильно развитым эго. Но других всегда легко судить. И еще вдруг показалось, что я обязательно найду убийц сестры. Эго существовало повсюду.

— Ваша сестра была так терпелива. Я выходил, возвращался, вел по телефону переговоры. А она сидела тихо, как мышка, и терпеливо ждала. Вот только боюсь, я ее разочаровал.

Мы поболтали еще несколько минут, и я понял, что больше из него не вытянуть. Потом он сказал, что у него встреча в клубе, и я распрощался с ним и вышел.

Кивнул на прощание секретарше. В этот момент она принимала посылку у почтальона. Маленький плоский пакет в коричневой оберточной бумаге, перевязан шпагатом. Я вышел на улицу и увидел припаркованный перед входом сине-белый фургончик с работающим мотором. На боковой панели — надписи на нескольких языках. Надпись по-английски гласила: «Галереи Э. Лебека».