Выбор оружия - Александр Проханов

– Все это можно повторить? – Белосельцев удивлялся тому, как быстро и безошибочно он тронул в сентиментальной душе Маквиллена верную клавишу. – Мы можем с вами повторить это чудесное путешествие?

– Едва ли. – Маквиллен печально махнул рукой. – Там война, разорение. Аэродром, должно быть, засыпан песками. Кораблик, украшенный разноцветными огоньками, затонул. В деревнях эпидемии. Крестьяне смотрят трахомными глазами, не приедет ли белый доктор с лекарствами.

Это была хоть и малая, но добыча. Паутина была восстановлена. Хрупко трепетала на солнце. В ней залипла причудливая блестящая мошка.

– Расовые идиллии кончились, Ричард. Апартеид не спасает. Вы столкнулись с расовым адом. – Белосельцев хотел увести разговор в сторону, чтобы его интерес к аэродрому не показался подозрительным и у него не отобрали пойманную цветную букашку.

– Разве я похож на расиста? – Маквиллен чуть повернулся в одну и другую сторону. – Я не бур, потомок твердолобых голландцев, желающих отгородиться от мира. Я англосакс, верящий в единый мир и единое человечество. Расизм лишает человека стольких красок и наслаждений. Например, в любви. Любовь черной женщины – как мед, добытый с душистого экзотического цветка. Быть может, в основе всех эротических культов мира лежит любовь черной женщины. Царица Савская, которую любил Соломон, была черной. «Песнь песней» – высшее произведение о любви. Меня всегда волновали те стихи Соломона, где он сравнивает тело любимой с благоухающими фруктами. Грудь – с душистыми яблоками, живот – с золотистой медовой грушей, лобок – с фиолетовой виноградной гроздью. Я любил африканских женщин, и пережитые с ними наслаждения не забываются, а пропитывают тебя на всю жизнь, как колдовское снадобье.

Белосельцев испугался, словно Маквиллен знал о его свидании с Марией. Бесшумно стоял за шторой, когда они лежали на белом покрывале и он доставал из стеклянной вазы землянику и вишню, виноград и душистые яблоки, украшал плодами земными ее темное прекрасное тело.

Паутина, в которую он уловил Маквиллена, находилась внутри другой паутины, в которую он сам был уловлен. И стиралась черта между ловцом и добычей, обманом и истиной, успехом и неудачей. Все двоилось, дробилось, менялось местами, выпадало из фокуса, искажало движение светового луча, обнаруживало второе дно, иное содержание и смысл. Обманутый разум путался в противоречиях, боялся своих собственных мыслей, не верил очевидности, погружался в мнительность, в манию, в безумие. Таково было воздействие на Белосельцева этого веселого, очаровательного человека с его тайным искусством проникать в сокровенные замыслы, видеть на расстоянии, угадывать непроизнесенное слово.

– Изумляюсь вам, Ричард. – Белосельцев старался удержать на своем лице легкомысленное выражение, но лицо, словно нарисованное на воде, колебалось, расползалось, превращалось в бесформенное цветное пятно. – Вы, с вашими данными, тонким сознанием, философскими интересами, занимаетесь какой-то сантехникой, насосами, сливными бачками. Мне кажется, это не ваше, не для вас. Вы – художник, мистик, исследователь. Вы только носите личину коммерсанта, на самом деле вы – другой.

– Мы все на самом деле другие, – засмеялся Маквиллен. – Лежим на берегу океана под соснами, смотрим на черных рыбаков и думаем, почему мы такие, какие есть. Почему до скончания века обречены оставаться в обличье, которым наделены от рождения. Тяготимся нашими личинами, нашими именами, формой наших рук, звуком нашего голоса. Мы пойманы и посажены в наше тело, как в камеру-одиночку. Будем сидеть в ней, покуда не разрушится наша плоть, не сломаются наши ребра, не распадутся на молекулы и атомы стены темницы. И тогда мы вылетим на свободу.

Он тихо смеялся, видя, какое смятенное у Белосельцева лицо. Как тот пытается укрыться и спрятаться от всепроникающего взгляда. Но укрытия не было. Одинокий путник шел в раскаленной пустыне. Жуткий подсолнух полыхал в белесых небесах, жалил рыжими лепестками. Солнце отражалось в каждом кристаллике кварца, каждый лучик вонзался и убивал кровяную частичку.

– Встретимся в Бейре, Виктор… Готовьте сачок… Желаю удачи…

Они расстались. Белосельцев старался стряхнуть наваждение. Смотрел, как из зеленого бассейна, с мокрым румяным лицом, похожий на пухлого пингвина, машет ему англичанин Грей, инженер по нефтедобыче.

Зеленая сырая долина с солнечным едким туманом, с зеркальцами болот. Плоское течение Лимпопо с редким скольжением челнока, без птицы, без рыбьего плеска. Стальной узкий мост при въезде в Шай-Шай, полосатый шлагбаум и стеклянная будка сборщиков проездного налога. Дребезжащее многолюдье городка с черной крикливой толпой, с обшарпанными, набитыми до отказа автобусами. Горячие холмы за окраиной в сером мелколесье, в слоистой дымке невидимых окрестных селений. Внезапные шумные ливни, ошпаривающие шоссе, нагибающие чахлые пальмы, превращающие округу в кипящее мутное варево. После ливня размытое раскаленное солнце выпаривает красные земли, и невозможно дышать, словно на лицо положили хлюпающий горячий компресс. Запах сладкого тлена исходит от жирной земли, от одежды, от дощатых ободранных стен. Запах Африки, запах твоей проживаемой жизни.

Белосельцев поселился в маленьком придорожном отеле на окраине города, рядом с бензоколонкой и баром, где ожидавшие автобуса африканцы под яростное стенание кассетника пили пиво, гомонили и ссорились. Разом кидались к дверям, когда подкатывал мятый, раздутый, как старый чемодан, автобус. Соломао проводил Белосельцева в убогий номер, дал пистолет и простился на несколько дней, отправляясь с разведчиками в лесистую саванну на поиски аэродрома подскока. По возвращении обещал совершить путешествие на катере вниз по Лимпопо к океану, в места, на которые невнятно намекал Маквиллен.

Коротая дни, Белосельцев поднимался на ближний холм, откуда открывалась пятнисто-зеленая саванна с серыми, похожими на кучи хвороста хижинами и неровными клочками полей. Вечерами, в сумерках, оттуда начинали звучать тамтамы, мерцали багровые отблески очагов и костров. Он слушал барабанный звук, лежа в нагретом душном номере. Наблюдал, как меркнет в окне небо, как темнеет контур высокой перистой пальмы с мохнатыми кошелками кокосов. Дожидался первой звезды и ночного, приносящего прохладу ветра, начинавшего тонко свистеть и щелкать в пальмовых листьях. Этот костяной дребезжащий звук, и туманные звезды, и запах сладковатого тления порождали в нем непрерывное, неуходящее чувство печали. Будто он что-то забыл и покинул. И это что-то, уже недоступное, было в полете светлячка за окном, в крике бессонной птицы и в нем самом, лежащем среди шелеста ночи. Он не искал причину печали, просто слушал ее. Забывался под утро коротким сном, и бабушка в белой шляпке, в светлой холщовой юбке сидела на пеньке и читала, он прижимался к теплой земле своим гибким счастливым телом, стремился на свет ее любимого родного лица.

К вечеру, когда жар стал спадать и солнце погрузилось в дымную, накаленную тучу, в которой, как в банной парилке, скопилась горячая вода, и земля пахла вениками, и саванна казалась огромной душистой баней, Белосельцев взял сачок, сунул за пояс пистолет и, раскланявшись с черным служителем, вышел из отеля в холмы. Брел натоптанной тропкой, среди клочковатых, плохо возделанных полей, где в красноватой земле торчали чахлые злаки. Держал древко сачка на сгибе руки, выглядывая, не мелькнет ли среди жухлых склонов пролетная бабочка. Утоптанная тропа сменилась полузаросшей стежкой, та разделилась на несколько едва заметных дорожек, которые вдруг разом исчезли, словно погрузились в глубину красноватого холма, и он оказался в курчавых колючих зарослях, одинаковых и бескрайних, без признаков людского жилья, под туманной белесой тучей, в которой, окруженное паром, плавало солнце.