Эпоха пустоты. Как люди начали жить без Бога, чем заменили религию и что из всего этого вышло - Питер Уотсон

Альбан Берг, Александр Скрябин и Игорь Стравинский единодушно считали, что война «встряхнет души людей» и «приготовит их к духовному». В Германии, в частности, чувствовалось, что дух коммерции «был отодвинут в сторону, чтобы освободить место для героев».[351] Более прозаичный Гилберт Кит Честертон не меньше остальных возмущался тогдашним положением вещей, говоря об упадке как религиозных, так и политических идеалов: «Два величайших источника вдохновения человека его безнадежно подвели».

Есть и еще одна тема, которая была в те времена намного шире и вызывала гораздо больше споров, чем сегодня. Роланд Стромберг в своей книге «Спасение в войне: интеллектуалы и 1914 год» отмечает, что «поиск себя через насилие» был частью интеллектуального багажа тогдашнего времени и что, когда в 1914 вспыхнула война, это показалось многим «триумфом духа над материей». Даже такие люди, как Арнольд Беннетт, Зигмунд Фрейд, Генри Джемс и Марсель Пруст, приняли в этом участие: они говорили о том, что после прежней скуки снова наступила интересная жизнь. «Война как восстановление общины и бегство от позорной и тривиальной жизни – это сегодня понятнее, чем идеи людей прошлого, видевших в войне спасение, – говорит Стромберг. – Тем не менее после шока в августе 1914 года люди преимущественно пользовались такими образами, как очистительный огонь или потоп или говорили о “кузнеце, который выкует новую форму мира”». Последний образ принадлежит Эрнсту Юнгеру. «Разрушение и право на самореализацию идут рука об руку». Или вспомним слова Айзека Розенберга, британского поэта, убитого на войне, о том, что «древнее багровое проклятие» призвано «вернуть вселенной ее исконное цветение».[352] Ганс Роггер, американский специалист по истории России, утверждал, что московские и санкт-петербургские интеллектуалы приветствовали войну, которая «освободила Россию от узости и мелочности и открыла перед ней новые перспективы величия. Некоторые видели в войне духовное пробуждение».[353] Гуго фон Гофмансталь докладывал, что в Австрии «весь народ преобразился, как расплавленный металл, влитый в новую форму».

Подобные настроения отражают одно общее представление, особенно дорогое для интеллектуалов, о нездоровом состоянии духа накануне войны; люди слишком заботятся о материальном и пренебрегают «духовным». И даже во время войны, когда уже все начинали понимать, какая это кровавая бойня, подобные чувства в какой-то мере сохранялись. Великий датский композитор, дирижер и скрипач Карл Нильсен в своей симфонии «Неудержимая», впервые прозвучавшей на публике в 1916 году, с ее звуковым сражением в перекличке литавр, отдал дань уважения «жизненной силе», которая постоянно обновляется даже с помощью смерти, чтобы «снова зарядиться своим расточительным изобилием».[354]

Вместе со всем вышеперечисленным наблюдался подъем национализма и патриотизма, и всплеск этих чувств удивлял многих (особенно социалистов), которые до войны держались за космополитизм и интернационализм. В какой-то мере национализм, как отмечает Роланд Стромберг, был заменой религии. Он приводит следующие слова керамиста и специалиста по истории искусств Квентина Белла: «Кембридж, как и большинство населения страны, обратился в религию национализма; это было сильным, ужасающим и порой очень красивым волшебством».[355] Национализм, говорит Стромберг, «совпал с желанием быть членом своего человеческого сообщества, что было важнейшей темой 1914 года». «Один из прекрасных результатом войны, – писал Эдмунд Госс, – есть единение сердец».[356] «Я не хочу умирать за моего короля и мою страну, – писал поэт и критик Герберт Рид, находясь в окопах. – Если мне предстоит погибнуть, я хотел бы это сделать ради спасения моей души». В другом месте есть такие его слова: «Во время войны я привык думать, что развившееся среди нас чувство товарищества породит при наступлении мира новый социальный порядок. Этих отношений между людьми, такой реальности не было в мирные времена. Она преодолевала (или игнорировала) все отличия – по классу, чину и образованию. Мы не называли это любовью, мы не признавали существования этого явления, оно было сакраментальным и потому священным». Как утверждает Стромберг, эта сакраментальность пронизывает буквально каждый роман об этой войне, которая по числу грамотных участников превосходит другие войны.[357]

Тогда большинство интеллектуалов почувствовало, что даже многим людям не из интеллектуалов открылась возможность выйти за рамки «подрезанной и ограниченной жизни», а это усиливало чувство сплоченности. Но кружок Георге в Германии смотрел на это по-другому. «Десятки тысяч должны погибнуть в этой священной войне», – говорил Георге. Только так, по словам Гундольфа, может исцелиться болезнь души, так что перед немецким народом откроется путь духовной эволюции. Немецкий историк Карл Лампрехт восторгался «этим потрясающим подъемом нашей национальной души» и говорил: «Блаженны живущие в подобные времена». Эмиль Дюркгейм надеялся, что война осуществит его давнишние мечты о «возрождении чувства общности». Немецкий богослов Эрнст Трельч был убежден в том, что война усилит чувство Deutschtum – «немецкости» – среди его соотечественников, что было «эквивалентом веры в божественную силу бога». «Август имеет невероятно важное значение, – добавлял он, – потому опасность [войны] заставила весь народ собраться вместе в таком внутреннем единстве, какого ранее никогда не существовало».

Другим последствием войны было то, что «религия социального служения» повсеместно вынуждала совестливых богатых людей посещать разного рода гетто, где они боролись – или по меньшей мере знакомились – с бедностью. «Стремление расстаться с губительным эгоизмом усиливало органические связи с большой общностью людей».[358]

За всеми разговорами о спасительном единстве людей стоял тот факт, что во многих европейских странах существовало этническое и языковое многообразие.[359] Людей могли объединять их законы и правительства, но при этом они могли разговаривать на разных языках и отличаться по своим обычаям. Это особенно сильно касалось России и Австро-Венгрии, хотя в меньшей степени также Великобритании, Бельгии, Германии и Франции. Новый священный союз под воздействием опасности способствовал преодолению (хотя бы временному) всех различий, правда, позже Ханна Арендт указывала на иллюзорную природу такого нового единства (что и подтвердилось позднее).[360]