Кино, вино и домино - Мария Арбатова

Ольга подумала, что вот так и дети Даши с Наташей делали деньги. Наследственность. Неспособность сохранить лицо из-за бессилия против полной тарелки в руках. Какое счастье, что они с мужем воспитывали детей по-другому.

Однажды, приехав на конференцию в Иерусалим, Ольга серьезно заболела. Она лежала одна в номере и не понимала, как не только выжить при тяжелейшей ангине, но и начать ходить на заседания.

Звонила подруге-врачу в Москву, та велела срочно пить антибиотики. Но в израильских аптеках их в принципе не продавали без рецепта. А тут еще вызванный в гостиницу врач не только не выписал рецепт, а вообще долго решал за счет Ольги проблемы своих нелегких отношений с СССР, которого давно не существовало.

– Вы там у себя в эсесерии командуйте! – предложил он вместо рецепта, уходя. – Я от вас уехал, а вы сюда приезжаете, чтобы учить меня, что выписывать, а что не выписывать! Полощите горло и больше пейте! Беседер!

Ольга набрала телефон Наташи, они тогда были знакомы, но не дружили близко. Наташа лечила в дорогой разводной клинике Тель-Авива очередную придуманную болячку, но встала с постели и приехала. Привезла антибиотики, мгновенно выписанные ей в разводной больнице даже без созерцания больной Ольги, лишь бы не огорчать выгодную клиентку. Привезла воды, сока, фруктов, шоколада и даже теплую ночную рубашку.

Ольга была ей невероятно благодарна. И до сих пор, бравируя, залезала в эту рубашку зимой. Прежде у нее никогда не было такой. Все Ольгины ночнушки и пижамки ориентировались на игривость. Эта ночная рубашка твердо называлась «Давай поболеем» и с точки зрения дизайна не предполагала появления живого мужчины в радиусе километра. Даже врача.

Она пахла не старостью, а «женской половиной дома», доступ на которую строго существовал только для массажисток, домработниц и кошек. Покрой обрушивался на тело как приговор. И требовал чепца старой графини. На ее фоне даже ночные рубашки Ольгиной матери выглядели прикидом стриптизерши.

Этой рубашкой Наташа рассказала о себе больше, чем могла рассказать словами. Она купила ее потому, что сама Наташина жизнь пополам делилась на жизнь в такой же рубашке и жизнь в бравурных бело-розово-лимонно-голубых кружевах и шляпах.

Ни в первом, ни во втором случае она не попадала в свой возраст, а принимала продиктованный одеждой. И ежесуточно разрывалась внутри себя между пиковой дамой и ее воспитанницей Лизой. Но уж полночь близилась, а Германна все не было.

Осознав это, Ольга содрогнулась от жалости и решила терпеть от Наташи все. И долго терпела, но только что сломалась на подсчете Лизиного долга за пользование Наташиной недвижимостью. И подумала, что хватит нянчить богатых дур, потому что в этом мире есть более нуждающиеся в ее опеке.

И точно. Обернулась и увидела за столиком сзади себя Бабушкина. Бабушкин ей не понравился. Его лицо и глаза под новыми очками были ровного малинового цвета от количества выпитого. Ольга подумала, что, видимо, именно с таким лицом людей хватает кондратий; пересела поближе и бережно спросила:

– Все нормально?

– Археологи разберутся, кто был прав! – ответил Бабушкин, стало понятно, что он нечеловечески пьян. – Скажу тебе, Оля, ты тут одна настоящая баба! А это все фуфло и прошмандовки!

– Игорь, у вас не болит голова? Не хотите пойти в номер? Может быть, выпьете кофе? – Она не понимала, что делать, и подумала, что хорошо бы позвать Ингу, но той, как назло, не было видно в зале.

– Кофе? Кофе можно! Мальчик, кофе, мокрое полотенце и розы даме! – заорал Бабушкин, но в шуме и музыке официант его все равно не слышал и не понимал.

Ольга намочила салфетку водой из бутылки «Свежачка», дала ему приложить ко лбу, поманила официанта и гаркнула:

– Сaffи! Rapidamente!

Слышала, что именно так кричал Джокопо.

– Si, certo, signora! – уважительно кивнул официант.

– Оля, я тут один режиссер! Хорошо, что хоть ты это понимаешь! Я и во всей России один режиссер… – запричитал Бабушкин, прижимая ко лбу мокрую салфетку, – а вокруг только сброд! Только рыла! Знаешь, как говорят эти тухлые макаронники? У них главная поговорка: «Деньги – ключи от всех дверей!» А у меня нет столько денег! И главное, никогда не будет!

– И не надо, – успокоила Ольга. – Одним деньги, другим – талант!

Подбежал официант с маленькой чашкой кофе. Ольга придвинула ее к Бабушкину и сказала, как больному ребенку:

– Надо сделать всего один маленький глоточек! Это нам поможет!

– Я не могу… – несчастно прошептал он, – меня… меня губы не слушаются… Я весь ватный…

Ольга взяла ложечку кофе, влила ее в рот Бабушкину, он покорно глотнул.

Массимо на сцене пел «Cortigiani, vil razza dannata…».

Бабушкин глотнул вторую ложечку из рук Ольги и сказал:

– Как хорошо… Можно еще? Массимо категорически нельзя петь Верди… не тянет… здесь никто в этом ни черта не понимает… впрочем, как и в кино…

Ольга поднесла к его губам чашку с кофе, он капризно замотал рыжей головой:

– Хочу с ложечки…

И они продолжили это самое неожиданное для закрытия фестиваля занятие, пока сзади не навис злобный Борюсик и не спросил:

– Ну, бля, ты созрел уже или нет? Человек звонит! Вот он в мобильнике!

Борюсик потряс перед красным носом и красными глазами Бабушкина мобильным телефоном. Бабушкин вяло взял мобильный в руки, подержал и отдал обратно с медленно подбираемыми словами:

– Ты… этот мобильный… засунь себе в жопу… и проверни до щелчка! Понял?

Борюсик отлетел как ошпаренный.

– Не нравится мне ваш Борюсик! – поморщилась Ольга. – Какой-то он альфонс, прощелыга… что-то в нем не так! Зачем вам такой продюсер?

– Ну альфонс… какая разница? Тебе-то что, Оленька? Не отработал в постели свои деньги? Что ты в этом понимаешь? Хорошие девочки относятся к сексу как к обязанности, плохие – как к развлечению, умные – как к лучшей части жизни! – Бабушкин прижался к ее уху и начал шептать: – Он не продюсер! Я ничего не снимаю, просто мне нужен лев! Поняла?

– Лев? Живой? Для фильма? – Ольга отодвинулась от Бабушкина потому, что смотрелись они дико: то кофе ложечкой, то шепот на ухо.

Картонов из-за соседнего стола показал Ольге свободной рукой кулак, пока не свободной шарил под юбкой народного итальянского костюма белокурой девушки, с которой недавно танцевал.

Все женщины, особенно имевшие с ним секс, казались Картонову принадлежащими ему пожизненно. Он искренне раздражался, когда они интересовались другими мужчинами.

– Не живой. Золотой…

– Золотой? Из золота? А что он будет делать в фильме?

– Елки-моталки, я же ясно сказал: я ни-че-го не сни-ма-ю! Бабушкин ничего не снимает! Бабушкин – охотник! Он – охотится на «Золотого льва»! Поняла? «Золотой лев» – это приз Венецианского фестиваля! Но гнида Борюсик заломил за него такую сумму, что, мамочки мои… таких денег не бывает! Понимаешь? – Бабушкин немного ожил.