Муза - Джесси Бёртон

– Я тоже. Я тоже. Я тоже.

Лицо Синт озарила улыбка, и мы обе смутились. Мне даже стало неловко – как это я, взрослая женщина, позволила себе такую ребячливость, такую взбалмошность. Мое сердце стучалось о ребра от удовольствия быть рядом с ней; у меня даже голова закружилась, причем кружилась она еще сильнее из-за того, что Синт разделяла мои чувства. Мы прошли под Аркой Адмиралтейства[65] и проследовали в Сент-Джеймсский парк, где стали искать скамейку.

– Шербет, – объявила Синт, открывая сумку и протягивая мне бумажный пакет со сладостями. – Очень уж ты худая, Делли. Что с тобой творится?

– Да вот, все сохла по тебе, – воскликнула я, посмеиваясь над собой, пытаясь показать, что у меня есть еще порох в пороховницах. Когда Синт засмеялась в ответ, мне даже стало немного больно. Как же хорошо было вызывать у нее смех…

– Да ладно тебе, – сказала она.

И тут я все рассказала Синт: о встрече с Лори после ее свадьбы, о наших с ним свиданиях – о его умершей матери и об оставленной ею картине – и о том, как интерес Квик к этому полотну, видимо, перемешивался с отвращением. Я рассказала ей, как всплыло имя «Исаак Роблес», о том, как Эдмунд Рид был уверен, что они имеют дело с утраченной работой забытого гения, как Квик выражала сомнения по этому поводу, а прошлой ночью вообще заявила, что на самом деле картина не имеет никакого отношения к Исааку Роблесу.

Синт гораздо больше интересовалась Лори – тем, как все шло, насколько серьезно это было, – но я старалась сосредоточиться на головоломке, загаданной Квик, уводя разговор в сторону от моих сердечных дел.

– Самое ужасное, Синт, – сообщила я, – что она умирает.

– Умирает?

– Рак. Она призналась мне, что у нее последняя стадия. Слишком поздно поставили диагноз. Поджелудочная железа.

– Бедная женщина, – всплеснула руками Синт, – наверно, она боится, вот и пригласила тебя. Но почему она переживает из-за картины, если все равно скоро умрет?

– Это-то меня и волнует. Видишь ли, она боится, что ей не хватит времени на что-то важное. Я в этом уверена.

– Что ты говоришь?

– Рид узнал, что человека, который впервые продал картину Лори в тысяча девятьсот тридцать шестом году, звали Гарольд Шлосс, он был арт-дилером, – пояснила я. – А я нашла в доме Квик письмо, адресованное Олив Шлосс, – ее приглашали учиться в школу изящных искусств Слейда.

– Делли, ты что же, рыскала по дому умирающей женщины?

Я цокнула языком.

– Нет! Я нашла это в ее телефонной книге, которую она велела мне взять. Но слушай: у Квик есть еще и телеграмма на имя Гарольда Шлосса, датированная июлем тысяча девятьсот тридцать шестого года.

– Что, она так и лежала у нее в телефонной книге тридцать лет спустя?

– Я знаю, знаю. Но… похоже, Квик хотела, чтобы я ее нашла. Она как будто нарочно ее выложила, ведь сама она умирает и не хочет, чтобы правда умерла вместе с ней.

– Делли…

– Квик все интересовалась, откуда у Лори эта картина. А потом прошлой ночью заявила мне, что автор не Исаак Роблес. Готова биться об заклад, что Олив Шлосс – ключ ко всему.

– Но кто эта Олив Шлосс?

Я выдохнула, и у меня изо рта вылетело облачко пара.

– В этом-то и вопрос, Синтия. Именно в этом. Явно кто-то умевший рисовать, иначе бы ее не пригласили в школу Слейда. Верно, это какая-то родственница Гарольда Шлосса.

– Может, жена?

– Возможно. Но обычно в школу искусств принимают кого-то помоложе, студенческого возраста.

– Тогда, наверное, дочь?

– Вот и я об этом подумала. Олив Шлосс – дочь Гарольда Шлосса. А в Скелтоне есть старая фотография мужчины и женщины, стоящих рядом с полотном Лори. На обратной стороне кто-то написал: «О и И». Не иначе – Олив и Исаак. Квик сказала, что Исаак Роблес не писал картин. А кто тогда автор? И откуда она знает? Наверное, Квик не та, за кого себя выдает.

– Делли…

– Меня всегда удивляло, что у нее на стене нет ни одной картины. Как это так? А еще Квик стала очень странно себя вести, стоило мне спросить об Олив Шлосс. Она выставила меня на улицу, закрыла дверь. Можно подумать, она хочет, чтобы я больше об этом узнала, чтобы я ближе подобралась к правде, а в то же время она не может этого вынести.

Синтия, по-видимому, погрузилась в раздумья, наблюдая за утками, скользящими по глади пруда напротив нас. За деревьями Вестминстерское аббатство пронзало небо своими веретенообразными башенками.

– Мне-то всегда казалось, что Марджори Квик – смешное имя, – призналась Синт.

Мы некоторое время сидели в тишине. Я ценила мою подругу за то, что она мне верила, не говорила, что я сошла с ума, внимательно следила за нитью моего сбивчивого и в высшей степени странного повествования. Это дало мне возможность всерьез обдумать вот какую версию: когда-то Квик могла жить под другим именем, другой жизнью, жизнью, которую она отчаянно пыталась вспомнить и поделиться этим воспоминанием со мной, пока не стало слишком поздно. Я и вообразить себе не могла, какая это боль, когда кто-то приписывает себе твою работу, пока ты прозябаешь в забвении, в безвестности, зная, что смерть бродит совсем рядом.

– Да уж, эти англичане сумасшедшие, – воскликнула Синт. – Значит, собираешься расспрашивать ее обо всей этой петрушке?

– Да, но что мне ей сказать?

Нельзя же напрямую обращаться к Квик с этой темой; к тому же я не хотела, чтобы моя начальница еще глубже ушла в себя из-за моих расспросов. Я чувствовала, что, будь у меня возможность убедить Квик в своей поддержке, она бы не стала забиваться в угол, но я не знала, как лучше достичь этой цели.

– А я думаю, у нее есть причины хранить секреты, – добавила я.

– Все-таки в обувном магазине такого не было, – со вздохом заметила Синт. – Там ты просто надевала туфлю на ногу женщине, и весь разговор.

Мы засмеялись.

– Да уж, это правда, – сказала я. – Но знаешь, что еще? Квик помогла мне опубликовать рассказ, так что я у нее в долгу.

Синт слышала только то, что хотела слышать, и ее глаза просияли.

– Ух ты, опубликовали! Вот это хорошо. И как называется?

– «Беспалая женщина». Помнишь ту женщину, которая пришла в магазин, и оказалось, что у нее вместо ступней – обрубки?

– О господи. Слушай, я должна это прочесть.

Чувствуя мурашки удовольствия из-за того, что Синт так обрадовалась, я сказала ей, что рассказ напечатан в «Лондонском книжном обозрении», но что, если ей интересно, я могла бы послать ей экземпляр – да хоть десять! Я рассказала ей, как разворачивались события, как Квик собственноручно послала рассказ в журнал.