Юджин - повелитель времени. Книга 1. Мир Трех Лун - Гай Юлий Орловский

Оно завозилось там, то ли устраиваясь на ночь, то ли попытавшись отыскать выход обратно, я старался проглотить сразу, благо скользкое, но то ли гриб, подобно улитке, уперся, то ли рефлекс хищника, но я жеванул, зубы раскусили эту гнусную плоть, я всегда изумлялся, как это люди едят грибы…

Весь рот обожгло, словно откусил жгучий перец. Жжение покатилось горячим колесом по глотке. Я торопливо прожевал и проглотил, лишь потом ощутил, что в этом что-то есть, изысканно-извращенное. В высшем свете постоянно жрут всякие гадости, даже кальмаров и креветок, тьфу, а этот гриб вообще-то как-то весьма…

Альв с любопытством наблюдал за моим лицом.

— Хорошо?

Я ответил честно:

— Лучше не бывает!.. Даже ночь уже не такая ночнистая. И вы все такие хорошенькие. Можно я вас расцелую? Платонически пока…

— Это все гриб, — сообщил он серьезно. — Не потеряй траву!

Они отступили в тень и растворились в ней бесшумно, как призраки.

Лес в самом деле уже не выглядит ожившим чудовищем, что-то даже милое, театральное в этих зловеще-толстых стволах с темными дуплами, болезненно покрученных ветвях, словно их терзает ревматизм, зарослях черного папоротника с узорчато вырезанными листьями…

Под ногами пискнуло. Я присмотрелся: ящерица размером с мизинец подняла голову и, раскрыв крохотную пасть, жалобно пропищала снова, показывая трепещущий язычок.

Над головой с шумом раскачиваются кроны деревьев, я рассмотрел в верхних ветвях гнездо из серых веток. Ночью был сильный ветер, такие ночи зовут воробьиными, потому что ветки трясет так сильно, что из гнезд выбрасывает птенчиков. Утром люди постоянно находят на асфальте и на газонах беспомощных желторотиков, обычно еще голеньких. Они так же пищат и просят еды, распахивая ротики и глядя на тебя жалобными глазами, но обычно не выживают: все-таки не можем ловить для них комаров и мух, пережевывать и кормить кашицей, а хлеб и мясо их крохотные желудки пока не переваривают, как и зерна.

Я нагнулся, ящеренок увидел протянутую к нему руку и запищал отчаяннее.

— Ах ты, моя улиточка, — сказал я растроганно и взял это существо в ладонь, — когда же вы, дурашки, научитесь цепляться за гнездо крепче, ветер как бы не совсем хорош для вас…

Он затих в ладони, что его и спасло, иначе бы снова оказался в траве, не могу смотреть и слышать, как страдают птенцы, щенки и вообще все щеночье-цыплячье.

Последняя луна ушла за горизонт; и, что странно, силы оставили меня. А деревья, что тогда услужливо раздвигались, теперь нарочито распускают ветви, корни вылезают из-под земли и стараются попасть под ногу.

— Брысь, — прошипел я величаво, — человек проходит как хозяин необъятной родины своей… Своей, морды! Вы все проживаете на моей территории…

Деревья как будто прислушались и даже задумались, затихли, хотя, может, потому, что впереди между могучими стволами ширится просвет, и вскоре я по-хозяйски выбрался на опушку, за которой крестьянские поля, а дальше высокие стены прекраснейшего из городов…

В город я вернулся под утро, пробрался в свою людскую, начал устраивать шапку у изголовья, тут же на локте приподнялся Карнар, вытянул шею.

— Кого это ты принес? Все равно сдохнет.

— Но я уже не буду виноват, — ответил я.

Он посмотрел искоса.

— Странный ты…

— Это же не человек, — объяснил я. — Тебя бы я подбирать точно не стал.

Он ухмыльнулся:

— Вот это уже по-нашему.

В своей каморке я перебрал все, что было на столе и на полке, но моя ящерица все равно пищит жалобно и смотрит с такой надеждой, что у меня сердце разрывается от сочувствия и сострадания.

Наконец, когда уже смирился, что все равно умрет, сунул ей сочную ягоду клубники. Ящерица пискнула, потыкалась острой мордочкой и… начала сперва неумело лизать сок в том месте, где я нечаянно придавил ягоду пальцами, а потом и пытаться засовывать в нее острое рыльце в поисках еще сладкой жидкости.

Я подготовил еще пару перезревших и набухших соком ягод, а когда вернулся к столу, моя ящерица уже неумело пытается есть, хватая крупинки полуразинутой пащечкой.

— Ура, — прошептал я, боясь верить счастью, — лопай, лопай, моя умница, моя красавица…

Среди выпавших из гнезда воробышков некоторые все же выживали, то ли уже постарше, то ли не все дети такие тупые, каким был я, вон соседская Люська разжевывала творог и кормила птенчиков прямо из своего рта, они туда засовывали свои крохотные головки на тонких жалобных шейках и выхватывали уже прожеванное.

Ящерица насытилась быстро, сожрав целую ягоду и надкусив следующую, свернулась клубочком и заснула. Я осторожно переложил ее на дно шапки, почти такое же гнездо, тепло и защищенно, а сам продолжал рассматривать ее во все глаза.

Теперь, с раздутыми боками, больше похожа на худую лягушку, разве что по спине крохотный гребень до самого кончика короткого хвоста. Глаза большие, вид умильный и жалобный, вообще-то природа изобрела потрясающий ход: придала детенышам всех зверей такое очарование, что даже ненавистники животных останавливаются в умилении перед щенками, котятами, поросятами, козлятами и стараются ухватить их на руки и потискать, а теленка или слоненка хотя бы погладить и дать им конфету.

Ход этот безупречный и вбитый глубоко; звери, в свою очередь, хоть и готовы разорвать человека в клочья, но подбирают ребенка и вскармливают своим молоком.

Рундельштотт вышел из своей комнаты только под самый обед, я уже начал опасаться за веточку синюшки, слуги засуетились, пригнулись над горшками и ступками, а я, напротив, разогнулся и загородил чародею дорогу.

— Мастер Рундельштотт! Вам эта ерундишка не нужна, случаем?

Он остановился, недовольно буркнул:

— Что у тебя?

Я с самым равнодушным видом протянул ему веточку, что на глазах начала раздуваться, превращаясь в нечто прозрачно-стеклянное.

— Вот… я услышал, вам это как бы надо, сбегал ночью на тот самый холмик, вы его Звездной горою кличете, и… эта… сорвал, хотя это так грубо, так грубо! Цветы нельзя рвать, пусть живут, они же умирают, если сорвать, как люди этого не понимают? Дикари-с…

Он вскинул брови, быстро выхватил из моей ладони, посмотрел на свет, поднес к носу, я видел, как хищно заходили мясистые крылья, до самой переносицы покраснело, наконец он сказал с недоумением:

— Это же настоящая трава-синюшка!.. И сорвана именно ночью, да еще при свете трех лун, это же видно по твердости стебля!.. Но… как?

— Запросто, — ответил я. — Левой ногой. Нет, вообще-то рвал рукой, хотя могу и ногой, у меня и там пальцы, Господь творил человека, глядя на только что сотворенную обезьяну как довольно удачный образец… Если бы не вышло с человеком, наверное, продвигал бы обезьяну и давал бы заповеди ей! Шимпанзу или орангутангу… Нет, лучше гориллу, он представительнее…