На стороне ребенка - Франсуаза Дольто

Я работала в «классическом» духе – психоаналитиком, убежденным, что его задача – следовать методу, освященному самим Фрейдом. И постоянному пересмотру подвергалось знание, которое добывают пациент и психоаналитик на протяжении курса лечения, представляющего собой череду проблем, выдвигаемых переносом, при котором возникают взаимоотношения – выдуманные или реальные – между пациентом и психоаналитиком, который его слушает, пытаясь понять, к чему он, психоаналитик, может их свести. И если он сам не сведет эти взаимоотношения к чему-либо, значит, он не справляется с ролью катализатора, который может помочь пациенту раскодировать энергетический труд сентиментальной и идеальной химии, выявляющей в оживленном виде историю этого пациента в процессе переноса вытесненных им переживаний. То же самое классическое лечение можно применять и к детям, которые умеют говорить, при условии, что ребенок сам хочет получить помощь. Для тех, кто не говорит, я разработала такой же метод лечения, только средства выражения были не вербальные, хотя по-прежнему оставались связаны с речью, – рисование, лепка, мимические фантазии с использованием различных предметов (свободная игра), – потому что они подводили ребенка к тому, что он, находясь с аналитиком в отношении переноса, во время сеансов вспоминал свое прошлое. Такое объяснение реактивированного прошлого – это работа аналитика. А теперешняя жизнь ребенка – это забота родителей, врача, воспитателя и его самого, если он хочет и может помогать им собой руководить и поддерживать себя в достижении намеченных целей. Психоаналитик здесь ни при чем, в его роль не входит давать советы родителям или ребенку относительно межличностных отношений в его нынешней жизни.

В этом состоит огромное, но так плохо понимаемое большинством людей различие между психоанализом (который касается личности исключительно через опыт его оставшейся в прошлом истории, даже если пациент – ребенок) и психотерапией (использующей самые разные средства для непосредственной помощи пациенту в его сегодняшних трудностях).

Психоанализ – это долгий труд; иногда он как будто производит быстрый терапевтический эффект, иногда нет, а часто на ограниченном отрезке времени даже выглядит малоубедительно. А курс психотерапии, напротив, нередко дает значительные результаты в короткий срок и без рецидивов.

По этим причинам многие относятся с недоверием к психоанализу. Меньшее недоверие вызывают у людей многочисленные разновидности психотерапии, более или менее обязанные своим теоретическим обоснованием психоанализу и созданные врачами, имеющими психоаналитическое образование, разочарованными длительностью работы, проводимой согласно так называемым классическим методам. Я не враг психотерапии; мне даже случалось ею заниматься. И все же, как бы много времени ни требовалось для психоанализа, пускай даже преждевременно прерванного, опыт показывает, что результаты, достигнутые за долгий срок, всегда остаются положительными и полезными не только для пациента, но и для его потомства, если оно у него будет (если говорить о детях и подростках). А результат удачной психотерапии, напротив, остается таким, каков он был на момент ее прекращения, и не оказывает предупреждающего влияния на последующую эволюцию человека, когда он из ребенка превратится в подростка, а потом и сам станет родителем, на его сексуальную социальную активность. И потом, существуют разные показания. Для психоанализа никогда не бывает слишком рано, но бывает слишком поздно, если речь идет о взрослом человеке, который использует речь и чувство ответственности главным образом в невротических целях. Не стану говорить, что надо начинать с нуля – это невозможно (поскольку опыт никогда не удается устранить, а понятые неудачи идут на пользу), и все же психоанализ через более или менее долгое время дает пациенту возможность в некотором смысле переродиться, а главное, позволяет полностью рассчитаться со своим прошлым и навсегда расстаться с психоаналитиком.

Психотерапия мало касается прошлого, помогает пациенту выйти из его нынешнего вызывающего беспокойство тупика, принять решение относительно возможных выходов из положения, которое казалось ему безнадежным, пока он не рассмотрел все его аспекты вместе с психотерапевтом. Перенос на психотерапевта, являющийся нервом всей работы, используется, но не формулируется открыто как невротическая ложная цель, поддерживающая в пациенте иллюзорное убеждение в том, что психотерапевт обладает знанием о нем.

В психотерапии эта роль «предполагаемого знающего», на взгляд пациента, отводится его психотерапевту (использующему его доверие, чтобы ему помочь).

Психоаналитик, напротив, знает, что ничего не знает, или знает совсем немного, причем только то, что касается его самого, а никоим образом не его пациента. А то, что касается пациента (даже если это ребенок, крошечный малыш), знает сам пациент (не зная, что он это знает). Работа, которую они проделывают сообща, быстро развеивает иллюзию пациента, которому хотелось бы, чтобы врач знал о нем все.

Человеку, даже взрослому, не дают стать автономным членом общества архаические остатки детства. Он овладел языком, но до психоанализа то, что при нем говорилось, не было адресовано ему. Позиция психоаналитика не может заключаться в том, чтобы молчать из-за того, скажем, что пациент глуховат, а повседневной привычки говорить с глухими у нас нет. Говорить можно и с глухим. Что он слышит? Не знаю. Он улавливает интуитивно то, что ему хотят сказать. Я и сама говорила с глухими, когда проводила с ними психоаналитическое лечение, хотя знала, конечно, что они не в состоянии услышать звук моего голоса, – говорила, потому что для меня естественно говорить, когда я с кем-либо вступаю в общение. Но если ребенок, которого я вижу, находится в полном порядке, ничего не хочет мне сказать и ничего от меня не ждет, я с ним не говорю. Я никогда не объясняю рисующему ребенку, что означает его рисунок. Никогда. Рисует – и ладно… Потом, если он даст мне свой рисунок, я прошу, чтобы он растолковал его мне, если хочет и может. Иногда он рассказывает какой-то фантазм, иногда перечисляет: дерево, стол, домик, человечек… Я подхватываю:

– Дерево что-нибудь говорит столу?

Он отвечает «да» – или не отвечает. На следующем сеансе дело идет лучше. Я обращаюсь к нему, приглашаю говорить дальше по поводу того, что он сказал, но если он не говорит – тем хуже или тем лучше.

Если обратиться к моему собственному материнскому опыту – а я вырастила троих детей, – я задаюсь вопросом, какие конфликты могут нарушить общение после 7–8 лет. С того момента, когда ребенку предоставляется возможность автономно существовать в семье и самому решать то, что его касается, только одно и нужно: чтобы каждый делал то, что ему положено делать, и чтобы с ребенком говорили обо всем. Время от времени небольшая стычка все расставляет по местам. «Все-таки у тебя такой беспорядок… Я тебе помогу… когда ты сам этого захочешь, – ведь тебе же надо как-то передвигаться по комнате и знать, где у тебя что лежит…» Разумеется, нужно дождаться просьбы: «Мама, помоги… А то я уже ничего не могу найти». Тогда и делаем уборку вдвоем, а потом договариваемся убирать каждые две или три недели. Наводим порядок – весело подшучивая над неловкостью или смешными привычками друг друга. У отцов и матерей их бывает не меньше, чем у ребенка. Когда за едой весело и приятно, дети приходят к столу, потому что им веселее со всеми, чем в одиночестве, и можно говорить о чем угодно. Но если их зовут, чтобы заставлять есть то, что им не хочется, это отбивает у них охоту. «Ох, этот рубец, какая гадость!» – «Ну, если тебе больше хочется яичницу, иди да поджарь себе сам». Они и поджарят, почему бы и нет? Я никогда не запрещала детям делать яичницу и есть в одиночестве, если им хотелось, в те дни, когда на обед было то, что они не любили. Они были очень довольны. Надо сказать, что с детства они привыкли, что могут быть автономны, когда захотят. Я никогда не испытывала того давления, того шантажа, на которые жалуется множество матерей: «Если ты меня не приласкаешь, я не буду есть» или «Если ты меня не приласкаешь, я не буду спать». Так просто сказать: «Не хочешь – не спи, а мы ложимся». У нас на это много времени не тратили. «Ты не обязан ложиться, если тебе не хочется спать; а нам вот уже хочется». Мне никогда не приходилось повторять трижды одно и то же.