Гладиатор - Михаил Соколов

"Как же я могла когда-то любить его? – думала она. – И как он может быть таким, какой он есть?! Он все знает, все видит; что же он чувствует, если может так спокойно говорить? Или правду говорят, что сатана вселяется в некоторых людей, лжет всем и никто не видит страшной сути. Кроме тех, кому никогда не поверят. Его бог – это деньги, он знает, что с деньгами усмирит меня и убьет Николая. "Если Николай победит сегодня, то завтра он сделает все, чтобы его убил этот чудовищный Гоблин", – говорила себе Нина, не думая и не желая понимать, что напористая словоохотливость отца, так раздражавшая ее, была выражением его внутренней тревоги и беспокойства. Рассуждениями он пытался заглушить в себе мысли о дочери, которые в ее присутствии и в присутствии Казанцева на арене особенно его мучили, потому что он знал: впервые за эти последние годы хорошо отлаженный механизм его отношений с дочерью дал сбой. И он, отвлекаясь, говорил:

– Мы стоим на пороге новой цивилизации. Впервые люди осознали, что идиотские теории о равенстве и равных правах противоречат не только самой природе, создавшей нас, людей, неравными: одних умнее, других, как эти бойцы внизу, сильнее физически, – они противоречат здравому смыслу. Ценность человека должна определяться пользой для прогресса, а от балласта необходимо постепенно избавляться или загонять его в резервации. Мораль – это тоже шлюха нищих. Они носятся с ней и любятся с ней, пока сами не станут чуть сильнее других. А потом только насилуют эту свою разлюбезную мораль. Надо иметь силы быть честным и признать, что хорошо то, что нам, сильным, доставляет удовольствие. Вроде этих поединков.

– Но должна быть граница? – не согласился министр, которого этот разговор развлекал больше тем, что невольной слушательницей его была эта ослепительная красавица – дочка Качаури.

И поэтому министр действительно возражал:

– Вы не просто зачеркиваете мораль, уважаемый Отари Карлович. Вы зачеркиваете всю историю цивилизации последних двух тысяч лет, которая была направлена на защиту слабых и угнетенных. Она давала возможность выжить самым слабым, нищим и угнетенным слоям общества – женщинам, детям и старикам. Это, возможно, и иррационально, но этим жило человечество. Чтобы изменить это, потребуется уничтожить хотя бы идею бога, религию.

– Религия уже уничтожена. Кто сейчас всерьез верит в бога? Только наши сирые и убогие. Весь западный мир давно уже только соблюдает форму…

– Дорогой! Ну что же ты! – донесся снизу голос молодой женщины, обращавшейся к Михаилу Илларионовичу. – Сейчас начнется, а мы еще ничего не поставили.

– Отари Карлович! – весело крикнула она Качаури. – Вы на кого советуете ставить?

– Я бы посоветовал на того, кто в красных трусах.

– А я хотела на собачку.

– Это дело ваше.

Он кивнул Михаилу Илларионовичу, который уже спускался к своей подруге.

В это время раздались крики, сразу перекрывшие общий ровный гул голосов. На арене бело-черный дог огромными прыжками помчался в бой. Качаури, сегодня не особенно интересующийся всем этим цирком внизу, рассеянно обводил глазами зрителей. Взгляд его остановился на Нине.

Прекрасное лицо ее было бледно и строго. Она, очевидно, ничего и никого не видела, кроме одного.

Руки ее судорожно сжимали бинокль, она затаила дыхание. Он посмотрел на нее и поспешил отвернуться, оглядывая другие лица.

Он не хотел смотреть на дочь, но не мог оторвать от нее взгляда. Он снова и снова вглядывался в лицо дочери, стараясь не читать того, что так ясно было на нем написано, но против воли своей с ужасом читал то, чего не хотел знать.

Быстрая победа Николая над догом взволновала всех, и многие, не сдерживая себя, вскакивая с мест, наводили вниз бывшие у каждого бинокли, стараясь рассмотреть подробности. И когда Николай добивал пса, раскручивая его над головой за задние лапы, и шорох восклицаний пронесся по трибунам, Качаури видел, что Нина даже не заметила этого и с трудом поняла, что всех так взволновало. Он все чаще и чаще и с большим упорством вглядывался в нее, и в какой-то момент Нина, поглощенная зрелищем кровавой схватки внизу, почувствовала сбоку устремленный на себя взгляд отца.

Она оглянулась на мгновение, вопросительно посмотрела на него и, слегка нахмурившись, опять отвернулась. Она устала и больше ни разу не посмотрела на него.

Поединок, однако, проходил успешно. Публика была захвачена зрелищем, кричала и подбадривала бойцов. Все проходило как надо.

По мере того, как подробности свирепого действа на арене через окуляры бинокля да и просто так доходили до зрителей, шум и крики, которые сдержать не было никаких сил, возрастали. В этой вакханалии волнение Нины ни в коей мере не бросалось в глаза.

Обращал внимание лишь сам Отари Карлович, потому что дочь его совершенно потерялась. В какой-то момент (синетрусовый Колян особенно ловко ударил в лицо ногой краснотрусового Казанцева) она стала биться, как пойманная птица: то порывалась встать и уйти, то снова садилась.

Качаури протянул руку и тронул ее, желая привлечь внимание, но она даже не заметила.

Она поднесла бинокль к глазам и смотрела на дерущихся. Хотя весь комплекс был спроектирован и построен так, чтобы с любого места трибуны арена просматривалась одинаково хорошо, народ вскакивал со своих мест так резко и так часто, что ей все мешало смотреть. Больше, конечно, страхи.

Качаури прошел к их ложе, открыл дверь своим ключом и вошел. Подойдя к дочери, положил руку ей на плечо.

– Ты слишком переживаешь. Это вредно.

Она с отвращением отстранилась и, не взглянув на него, ответила:

– Нет, это я так, это нервы.

На арене между тем Николай сумел победить противника, но, несмотря на требования зрителей, не стал его добивать. Публика, все еще взвинченная этим захватывающим зрелищем, длившимся несколько часов, не могла сразу успокоиться. Нина сидела у самого. барьера, закрыв лицо руками, и Качаури, хорошо знавший дочь, видел, что она с трудом сдерживает рыдания. Все это ему начинало серьезно портить нервы.

Он сжал ей рукой плечо.

– Тебе надо успокоиться. Встань. Я провожу тебя.

Нина испуганно оглянулась, покорно встала и пошла к внутреннему выходу.

Они молча шли по коридору к лифту. Несмотря на все, что он видел, Отари Карлович все-таки не позволил себе думать о подоплеке волнений дочери. Он только видел внешние признаки. Видел, что Нина вела себя непривычно, поддалась эмоциям, и хотел высказать ей это. Но дело как раз состояло в том, что, не затрагивая глубокий смысл произошедшего, тот смысл, который ему подсознательно был слишком хорошо известен, Качаури не мог ей ничего толком высказать. Если отбросить, перечеркнуть этого милиционера Казанцева, Нина реагировала так, как и должна реагировать впечатлительная, тонко чувствующая девушка. Поэтому Качаури сказал совсем не то, что хотел.