Бои местного значения - Василий Звягинцев

Так и скажешь — «лучшая», вроде ты сам от нее без ума. Можешь и открыточку предъявить — вот эту.

«Выйдет — не выйдет, — подумал он, — но зацепочка приличная. На дачах и сараи есть, где машину спрятать можно, и речки, где утопить. Вообще там машин много ездит, еще одна и внимание бы не привлекла, заборы вокруг участков высокие, народ бывает солидный, хорошо одетый. Если и здесь облом — я уж тогда и не знаю! Но театр — это только на первый случай. Надо прямо сейчас Шадрину позвонить, пусть с утра по всем дачам сплошную проверку паспортного режима и пожарной безопасности начинает. А потом поспать пару часиков».

Но вот Шадрина он на месте не застал. У того возникли свои заботы.

А вскоре они возникли и у самого Буданцева.

Только-только успел он разделаться с самыми неотложными делами, выслушать рапорты вернувшихся с заданий сотрудников и улечься наконец на неудобный, продавленный в самых неподходящих местах диван, укрыться с головой и провалиться в сон, как его самым безжалостным образом разбудили. Несмотря на то, что он недвусмысленно предупредил своих помощников — беспокоить только в том случае, если появятся существенные и не терпящие ни малейшего отлагательства новости.

А тут он открыл глаза и, щурясь от яркого света направленной в лицо настольной лампы, увидел над собой две темные фигуры. Они еще ничего не успели сказать, а он уже все понял.

«Допрыгался!» — мелькнуло в голове. Машинально хлопнул ладонью по стулу у изголовья, где лежал ремень с револьверной кобурой.

— Спокойно, гражданин, без резких движений, — услышал он неприятный, какой-то сдавленный голос. Или ему так показалось из-за внезапного звона и гула крови в голове.

Буданцев сел, не глядя на тех, кто пришел за ним, нашарил на полу сапоги, обулся.

«А что, если и мне сейчас так, как наркому?» — мелькнула мысль. Да ну, куда там.

— В чем дело? — спросил он как можно более спокойно. — Я выполняю специальное задание комиссара Заковского.

— Нам это без разницы. Приказано доставить, а там объясняйте.

«Может, все не так страшно, — подумал Буданцев, как тысячи людей до него. — Может, действительно вызвали по делу, а эти просто перестарались? Но Шадрин приглашал совсем по-другому.

Или это от Лихарева привет? Сладко пел, а потом так вот? Но зачем, почему вдруг?»

С путающимися мыслями, чувствуя, что начинает мелко дрожать от противного, расслабляющего страха (загадка психики — перед задержанием опасного бандита, от которого вполне можно получить «перо» в бок или пулю, — не дрожишь, а сейчас…), Буданцев вышел на крыльцо.

Хоть и идти до нужного места было всего сотню шагов, его усадили в машину.

Через ворота напротив 40-го гастронома въехали во двор. Потом по чугунной лестнице повели вниз, вверх, налево по длинному коридору. В этой части здания Буданцев не был ни разу.

Узкие глухие двери через равные интервалы, полы покрыты плетеными веревочными матами. И тишина, как в подземелье, неподвижная, давящая. Для того и маты, чтобы ничто не нарушало этой тщательно продуманной тишины. Наверное, та самая знаменитая внутренняя тюрьма. В том, что это именно так, сыщик убедился немедленно.

Его ввели в комнатку без окон, пожилой лейтенант с малоподвижным, бледным, словно непропеченная булка, лицом предложил назвать фамилию и инициалы, снять брючный ремень, выложить на стол содержимое карманов. Но и только, обыскивать отчего-то не стал.

Противно царапая пером по бумаге, составил опись изъятого, сгреб в холщовый мешочек деньги, документы, часы, авторучку. Папиросы и спички подвинул обратно:

— Это — можно.

Буданцев ни о чем не спрашивал, стоял молча и смотрел поверх коменданта, привыкая к своей новой роли. Что ж, пятнадцать лет ты сажал в тюрьму людей, теперь сажают тебя. И никого не интересует, что ты считаешь это вопиющей несправедливостью. Большинство его клиентов считали точно так же.

Вот и ему придется привыкать.

Отвели в камеру. Не в камеру даже — в какой-то «отстойник», два на три метра, сбоку голый топчан, под затянутым частой сеткой окном — табурет, в углу чистая, прикрытая крышкой параша, над дверью рубчатый матовый плафон, накрытый вдобавок проволочным намордником.

Впервые в жизни Буданцев услышал, как замок камеры запирается снаружи.

Лег на топчан, вытянул ноги.

На воле пока еще ночь, значит, скорее всего его не поднимут грубым окриком раньше общего подъема.

Мандраж неожиданно прошел. А чего дергаться, раз теперь от него лично ничего не зависит? Вызовут на допрос, предъявят обвинение, тогда и будем думать.

Но думать все равно пришлось, хотя поначалу Буданцев собирался наплевать на все и попробовать заснуть в ожидании предстоящего, обещающего быть нелегким дня.

Так в чем все-таки дело? Кто его сюда законопатил? Шадрин — невозможно. Как раз Шадрину он нужен сейчас больше всего. А за Шадриным стоит Заковский. Комиссар ГБ самого первого ранга! Выше его только двое — Фриновский и Ежов. Значит, можно предположить…

Предполагать не хотелось, потому что этот вариант означал для Буданцева скорый и неизбежный конец. Если низвергнут Заковский, то не жить и его приближенным, в число которых сам он попал против собственной воли всего три дня назад.

Версии выстраивались в голове сыщика автоматически.

А вдруг дело совсем в другом? Нарком Шестаков пойман (или найден его труп) без участия Буданцева, силами гэбэшников, и он теперь просто не нужен тому же Шадрину. Превратился из старшего опера в опасного свидетеля. Чего и боялся с самого начала.

И, значит, последняя надежда — товарищ Лихарев. С его обещанием помощи и защиты.

Закуривая, он со смешанным чувством тоски и насмешки над собой (разинул рот на чужой каравай) вспомнил, что даже одного раза не переночевал в «своей» новой квартире. А такую вот, как эта, квартирку не угодно ли?

«Эх, Валентин, Валентин, — чуть не сказал он вслух, но спохватился, — поможешь мне или я вам всем — как известное резиновое изделие?.. На один раз». По подъему (да и есть ли он здесь, во внутренней тюрьме, общий подъем?) его не разбудили, и он сначала спал, а потом просто валялся на топчане, не видя смысла вставать. Для чего? Чтобы, как попугай на жердочке, сидеть на вмурованной в пол железной табуретке?

Примерно в девять утра, как определил по своим внутренним часам Буданцев, принесли завтрак. Кусок черного хлеба с маслом, кружка сладкого чая. Для тюрьмы — неплохо.

Едва он успел поесть, без аппетита, а по необходимости и из самодисциплины — чтобы совсем не расклеиться, как надзиратель вернулся. Забрал кружку и буркнул, не глядя в лицо:

— Собирайтесь на выход. Без вещей.

«Какие еще вещи?» — удивился Буданцев, а потом сообразил, что тюремщик просто произносит затверженную годами формулу, не задумываясь о смысле. «Без вещей» — значит, предстоит вернуться в эту же камеру, «с вещами» — переводят в другую камеру, тюрьму, или отпускают на волю, или — к стенке…