Смерть на Невском проспекте - Дэвид Дикинсон

Жизнь в Александровском дворце погрузилась в хаос. Строжайший распорядок, по которому действовал самый регламентированный из семейных обиходов, нарушался на каждом шагу. Цесаревич Алексей, наследник трона, был болен, и все светила медицины в стране оказались не в силах ему помочь. Началось с внутреннего кровотечения, приключившегося безо всякой причины и продолжавшегося в течение трех дней. Кровь не сворачивалась, как бывает у обычных людей, а продолжала сочиться часами, так что образовалась гематома размером с апельсин. Наташа Бобринская постоянно находилась при великих княжнах. Не было времени ни съездить в город, ни написать письма. Каждый день девочки приходили навестить брата, но долго оставаться в комнате больного им не дозволялось. Более того, Наташа заметила, что старшие стараются не разговаривать с врачами в присутствии княжон. Мальчик метался в жару и плакал. Если цесаревич умрет, его родителей поразит горе, от которого они никогда не оправятся. Императрица постоянно молилось Богородице, не понимая, за что такая кара младенцу, чем он перед Господом провинился. Порой и Наташа падала рядом на колени, присоединяясь к мольбе даровать мальчику исцеление. Ей казалось, что семью Романовых испытывают слишком сурово — а ведь в их руках судьбы России!

Однажды вечером Наташа сопровождала двух врачей из спальни цесаревича к парадному входу, где уже ждал экипаж, чтобы отвезти их в город. Извинившись перед хорошенькой придворной дамой, медики вполголоса обменялись несколькими словами, и одно из них, незнакомое, она запомнила, чтобы потом посмотреть в словаре.

Лишь одна мысль утешала императрицу в ее страданиях. Как за соломинку, она держалась за пророчество святого старца Филиппа, который сказал, что сам он — всего лишь предвестник, что за ним придет воистину великий целитель. И вот на днях сестры-черногорки прислали записку, что в столицу прибыл из Сибири новый старец, святой человек, обладающий необыкновенным даром к врачеванию. Кто знает, может, этот старец и есть ответ на ее молитвы?

Вернувшись на Маркем-стрит, Пауэрскорт принялся писать письма. В письме к лорду Роузбери он просил сделать для него весьма необычный запрос у личного секретаря короля, да притом так, чтобы не вдаваться в детали и не объяснять, чем вызван интерес к означенному вопросу. Если объяснений потребуют настоятельно, следует ответить, что дело связано с национальной безопасностью и кончиной британского дипломата. Уточнять, где именно этот дипломат встретил свою погибель, не нужно. Получив ответ — просьба помнить, что дело безотлагательной важности! — Роузбери при отправке его Пауэрскорту ни в коем случае не должен пользоваться каналами Форин-офиса. Послать следует всего одно слово, «да» или «нет», и сделать это из лондонской конторы Уильяма Берка на адрес Шапорова в Санкт-Петербурге. Он, Пауэрскорт, нижайше благодарит лорда Роузбери за помощь и по возвращении подробнейшим образом посвятит его в курс дела.

Второе письмо было на имя Джонни Фитцджеральда. Когда он, Джонни, полностью удовлетворит свою любознательность в том, что касается смерти Летиции Мартин, его ждут в Санкт-Петербурге. Но прежде пусть съездит на восток Англии. В который раз призвав своего друга соблюдать величайшую осторожность, Пауэрскорт попросил и его прислать ему ответ на адрес Шапорова одним словом — «да» или «нет». Один взгляд в глаза тех, кого ему следует там увидеть, и Джонни поймет, основательна ли догадка Пауэрскорта.

Третье, и последнее, письмо он адресовал леди Люси, тщательно заклеил конверт, надписал его крупными буквами. Это письмо он положил в верхний ящик своего письменного стола — так, чтобы его сразу нашли, если он, Пауэрскорт, не вернется домой. «Люси, — говорилось там, — я очень тебя люблю, и всегда буду любить. Фрэнсис».

А потом он отправился выпить с ней чаю перед поездкой в Дувр.

Площадь Вогезов любители Парижа справедливо считают красивейшей в городе — а следовательно, и в мире. Ярким февральским утром, когда парижане еще спали и только голуби бездельничали на посыпанной гравием ее сердцевине, все тридцать шесть окружающих площадь домов из камня и красного кирпича бесстрастно смотрели перед собой, как делали уже предыдущие три столетия. В аркаде, обегающей площадь по периметру, начинали свой день кафе и галереи. Виктор Гюго жил здесь, припомнил Пауэрскорт. И Ришелье тоже, лет десять или двенадцать. Согласно вывеске, в доме номер 32 помещалось «Европейское бюро по обмену произведениями искусства» — такое прикрытие придумала себе французская контрразведка. Кабинет Оливье Брузе, генерального директора этой организации, располагался на втором этаже. Месье Брузе, на взгляд Пауэрскорта, было под сорок. Высокого роста, поджарый, превосходно одетый (серый костюм, кремовая сорочка и бледно-голубой галстук), он выглядел так, словно в юности был атлетом. За спиной у него висела маленькая картина, очень возможно, что Ватто, а по стенам — гобелены восемнадцатого века.

— Так и есть, лорд Пауэрскорт, — кивнул он, когда с приветствиями и рукопожатиями было покончено и гость занял свое место у старинного письменного стола. — Так и есть, Ватто. Лувр так добр, что позволил нам позаимствовать картину на некоторое время. Так чем же я могу вам помочь? Всегда рад способствовать сотрудничеству в сфере разведки между нашими странами. Хотя кое-кто из ваших соотечественников, полагаю, настроен иначе.

Его английский был выше всяких похвал — по окончании Сорбонны Брузе три года провел в Гарварде. Пауэрскорт рассказал французу об исчезновении Мартина, коротко обрисовал положение вещей и подкрепил свою просьбу о консультации, выразив убежденность в том, что французская разведка лучше всех в мире ориентируется в происходящем в России.

— Хватов — примитив! — воскликнул француз. — Он по-прежнему спускается в эти кошмарные подвалы на Фонтанке, чтобы самолично пытать?

— Боюсь, что да.

— Позвольте мне быть с вами откровенным. Думаю, в нашем случае лучшая политика — это полная открытость. Конечно, кое-кто из нас не вывернется наизнанку, раскрывая другому душу, и с этим ничего не поделаешь. Но давайте помогать друг другу там, где это возможно. Мы тут в нашей конторе осведомлены о месье Мартине и его свиданиях с мадам Керенковой. Один из наших коллег даже пошутил, дескать, не избрать ли Мартина почетным французом за его похождения. У нас хватает источников информации, как вы можете догадываться, лорд Пауэрскорт. Русских в изобилии и в Париже, и на Ривьере. Я уже три раза обращался с просьбой о выделении дополнительных средств на содержание постоянного пункта в казино в Монте-Карло. Нет такого места, говорю я начальству, где русские аристократы охотней раскроют свои фамильные тайны, как после проигрыша в рулетку или за карточным столом. Однако на набережной Орсе я неизменно получаю отказ! Словно пуритане какие-нибудь! Ну, это сейчас не важно. У нас достаточно агентов и в Санкт-Петербурге. Банковские служащие, обслуга богатых семейств, но более всего — в Царском Селе. Вот почему я знаю о вашем приезде и о ваших русских помощниках. Кстати, во всех отчетах, касающихся Натали Бобринской, говорится, что она очень хороша. Что, это и в самом деле так?

Ох уж эти французы, подумал Пауэрскорт. Что за охота раздумывать над внешностью информаторов или тех, о ком они сообщают!