Узы крови - Крис Хамфрис

Из лохмотьев вынырнула рука — грязная и окровавленная — и сжала его плечо.

— Не уходи, отец! — тихо попросила Мария. — Расскажи мне еще что-нибудь.

Ворота уже были распахнуты. Мертвые стражники лежали в грязи. Фуггер поспешно провел своих спутников к лошадям. Они сели в седла и, пришпорив скакунов, пустили их прямо в толпу, вырывавшуюся из разверстых ворот. Над головами бывших арестантов Хакон увидел извивающееся полуголое тело, поднятое на пиках: золотисто-рыжие волосы развевались, нижняя рубаха была залита кровью. В одном из зданий тюрьмы вспыхнул огонь. Все громче звучали страшные крики людей, объединенных желанием мстить.

Хакон покачал головой.

— Ты это имел в виду, Фуггер, когда говорил, что нам следует прятаться на виду?

Фуггер в ответ ухмыльнулся:

— Не совсем. В Монтальчино?

— Да. В Монтальчино. И так быстро, как только способны эти клячи. Верно, парень?

Но Эрик не прислушивался к словам отца. Он был чересчур поглощен тем, что произносили истерзанные, прекрасные губы его любимой.

* * *

— «Спешат они пролить кровь невинную». Исайя, кажется.

— Исайя? При чем тут к дьяволу Исайя, Фуггер? И вообще, я хочу пролить не невинную кровь, а кровь виновного.

— Но ты ведь собираешься тащить с собой мою Марию, рисковать ее кровью.

— Преисподняя и ее черти! Она может остаться здесь! Я же сказал!

— Я не желаю снова расставаться с моим Эриком!

— Это совсем ненадолго, милая.

— Нет! И потом, это Джанни Ромбо обрек меня на ад. Я хочу встретиться с ним снова. Я ему глаза выцарапаю!

Огромный кулак ударил по столу.

— Тогда, клянусь ранами Христовыми, отправляемся все вместе!

— Но куда, скандинав?

— Во Францию. Мы договорились с Жаном и Анной, что встретимся в Париже…

— Начиная с третьего дня после праздника Святого Алоизия в каждый следующий день, у Собора Парижской Богоматери, между полуднем и тремя часами дня. — Фуггер хмыкнул. — Я всегда считал, что этот план — глупость. Если Джанни раньше их успел к перекрестку, что наиболее вероятно, то он может уже ехать со своей добычей в Рим. Или везти ее в Лондон. А Жан с Анной могут оказаться где угодно, если они преследуют его.

Хакон мрачно улыбнулся:

— Места встречи, каким бы безумным оно ни было, надо придерживаться. Франция — это последнее место, о котором нам известно, что они там были, потому что Жан наверняка последовал за Джанни до перекрестка. А Париж не хуже других городов годится для того, чтобы собрать сведения. К тому же туда от Луары всего три дня езды. И из Лондона — тоже. Так что если ни у кого не найдется более удачного плана…

Все по очереди покачали головой — даже, в конце концов, Фуггер. Когда он со вздохом сдался, Хакон встал и поднял руку. Каждый положил свою ладонь сверху.

— Итак, наш отряд сформирован. По крайней мере, большая его часть. Вопреки всем исчадьям ада и мечам Франции мы разыщем Жана и Анну. Вчетвером против всего мира, если понадобится.

— Впятером.

Они не услышали ее приближения, потому что она не пожелала быть услышанной. Она стояла в тени дверного проема и слушала их со слезами на глазах. Лицо ее покраснело от мучительной борьбы разума и чувств.

— Впятером, — повторила она, подходя к застывшим от изумления друзьям и кладя свою руку поверх остальных.

— Бекк! — встревоженно проговорил Хакон. — Ты достаточно здорова, чтобы куда-то ехать?

— Да. Моя дочь хорошо меня вылечила. Я не задержу вас. Кроме того, я по-прежнему стреляю из мушкета лучше всех вас. Мне нужно быть на месте, чтобы не дать вот ей вырвать глаза моему сыну.

И Ребекка положила вторую руку на плечо девушки и чуть сжала его, останавливая ее протестующий возглас.

Их руки под ее ладонью. Сила их дружбы, ощущавшаяся в этом круговом рукопожатии. Бекк не хватало этого в те недели, когда она, отвернувшись от них, пыталась вернуться к иудаизму, к племени, которое она отвергла так давно, взяв в мужья Жана Ромбо. И теперь, слыша их голоса и ощущая эту силу, Бекк понимала: она находится именно там, где ей следует быть.

— Итак, я поеду с вами в Париж, в Лондон. На край земли. Я попытаюсь помешать моим мужчинам убить друг друга — моим сильным и гордым мужчинам. Я постараюсь поступить правильно.

На этот раз слезы навернулись на глаза Хакона, однако его голос остался звучным.

— Значит, наш отряд действительно возродился. И где бы они сейчас ни находились, с какой бедой ни столкнулись, пусть почувствуют: мы идем им на помощь.

И они отозвались в один голос:

— Воистину так.

— Benedic me, Domine, quia peccavi in cogitatione, verbo et opere. Меа…

— Прости меня, сыне, ибо я говорю только на языке этой страны. Я — бедный приходской священник и не знаю латыни.

Джанни посмотрел на решетку, разделявшую каморки исповедальни. Позади нее была видна темная тень священника, склонившего голову, чтобы слушать. Вздохнув, Джанни вспомнил о том, как шел сюда от Тауэра, минуя один храм за другим для того, чтобы попасть в Собор Святого Павла. Он подумал, что в главном храме государства должен найтись человек, у которого достанет ума и аскетической опытности, чтобы выслушать его исповедь, а потом назначить строгую епитимью за его грехи. Однако даже здесь он встречает только невежество! Неудивительно, что это королевство так далеко отошло от истинного света, коль скоро здесь даже пастыри не в состоянии говорить на священном языке.

Из тех четырех языков, которыми он владел, английский был наименее любимым, а этот священник, судя по его резкому говору, к тому же пользовался одним из тех странных диалектов, которые, похоже, меняются через каждые две улицы! Джанни захотелось уйти, но с момента его последней исповеди прошло немало времени — тогда, в Риме, ему было прощено убийство старого еврея. Теперь на его руках появилась новая кровь — конечно, то была кровь врага, еретика, но все равно кровь. Однако стоит ли говорить обо всем этом человеку, который, вероятно, никогда не покидал келий Собора Святого Павла?

Но возможно, это тоже было частью его искупления. Приблизив лицо к деревянным планкам, Джанни повторил те же слова по-английски:

— Тогда простите меня, отче, согрешившего мыслью, словом и делом. Со времени моей последней исповеди прошло четыре недели.

— Какие грехи ты совершил, сын мой?

Такое отсутствие тонкости! Такая прямота! До чего же это по-английски!

— Первый грех — гордыня. Я многое сделал для святого дела и радуюсь этому.

— Значит, теперь ты сожалеешь о содеянном?