Один шаг - Георгий Васильевич Метельский

крови, лившиеся по ней в дни битв с насильниками, нападавшими на русскую землю. Потом, уже за городской чертой, миновали курганы, где, по преданию, лежат кости шведов, подходивших к Стародубу в Северную войну.

— Да, старины у вас тут, древности… — с некоторой завистью протянул Репин.

— А я старины не люблю, — простодушно призналась Аннушка. — Это нехорошо, господа, правда?

— Как вам сказать, — деликатно ответил Репин. — Многие люди живут только настоящим, сегодняшним днем, прожил сутки — и слава богу. А мне кажется, что человек не может жить, не думая о будущем и не помня прошлого. Прошлое, Анна Михайловна, это наши отцы и деды, наша история. Меня — каюсь, грешен! — Репин приложил руку к сердцу, — меня порой сильнейше манит кульминация давно ушедших событий. Вот Софья-царевна, или Запорожская Сечь…

— И все же ты, Илья Ефимович, певец сегодняшней России, — сказал Рубец. — Разве твои «Бурлаки» прошлое?.. Ох, долгонько ждать еще, пока они канут в лету!

— Да, ты, пожалуй, прав, — невесело ответил Репин. — Долгонько…

— Или «Проводы новобранца», или «Возвращение с войны», или «В волостном правлении». Ведь это теперешнее наше бытие, наша обыкновеннейшая российская жизнь.

— И все равно я люблю ее и такую, — трудную, небогатую, порой мучительную, порой радостную до слез, до кружения головы…

— «Эти бедные селенья, эта скудная природа. Край родной долготерпенья, край ты русского народа», — продекламировал Рубец.

— Да… И вот ту деревеньку вдали с ее почерневшими избами, крытыми соломой… покосившийся крест у криницы, повязанный вышитым рушником… и эти зеленя. — В нем снова заговорил художник. — Как все это прекрасно группируется, какая картинность во всем этом!

…Село, куда они въехали, встретило их шумным свадебным шествием. Более десятка подвод, украшенных зелеными березовыми ветками, двигалось по направлению к церкви. На повозках, крича во весь голос песню, сидели молодые, их родственники и бесчисленные гости: простоволосые разряженные девки, кто в венках из одуванчиков — попков по-здешнему, кто с пестрыми лентами в волосах; бабы в цветных платках, повязанных наподобие чалмы; парни тоже в обновах, рубахах навыпуск и, несмотря на жаркий день, в белых домотканых чекменях, в новых лапотках, а некоторые — знай наших! — в яловых сапогах бутылками.

Повстречавшись с извозчичьей пролеткой, свадебный поезд остановился. С передней подводы спрыгнула невеста и трижды в пояс поклонилась Рубцу.

— Прошу милостью на веселле!

Затем поклонилась Репину и повторила то же приглашение, потом Аннушке, наконец кучеру: по старому обычаю, все, кого молодые встречали в этот день, приглашались на свадьбу.

— Спасибо, невеста, за внимание, за ласку, — ответил Рубец, приподнимаясь с сиденья и тоже кланяясь.

Его здесь знали. Знали и в других селах странного барина средних лет, потомственного дворянина, профессора консерватории, про которого завистники в Петербурге говорили, будто он вхож в царский дом, и при этом многозначительно поднимали палец кверху.

Барин был действительно странный, не похожий на настоящего барина; он не то растерял, не то раздарил остатки нажитого предками добра и остался при крохотном именьице в Чубковичах под Стародубом, где доживала свой век старая мать, окруженная остатками дворни, привезенной сюда из Чугуева.

Каждый год, как только заканчивались занятия в консерватории, он приезжал в Стародуб и жил здесь все лето. Он любил это время, когда удавалось наконец сбросить надоевший за зиму вицмундир, надеть партикулярное платье и не думать, что тебя в любую минуту может потребовать сумасбродный великий князь, возомнивший себя знатоком музыки и покровителем искусства.

Все столичные условности оставались в Петербурге, а здесь можно было запросто отправиться на ранний базар, присесть на корточки рядом со слепыми нищими-бандуристами, слушать их жалостливые песни и привычной рукой быстро заполнять страницы нотной тетради. Можно было поехать в какую-либо деревушку на крестины к знакомому крестьянину, или на заручины, или в ночное, или на первую весеннюю гулянку, где голосистые парни и девки пели языческие весняные песни.

А можно было и вот так, как сейчас, попасть на свадьбу.

Извозчичья пролетка пристроилась к свадебному поезду, который снова медленно двинулся к церкви. Радостно, весело зазвонили в колокола.

— Жаль, мы опоздали, — сказал Рубец. — Перед тем, как отправиться к венцу, «продавали невесту» — древнейший обычай, сохранившийся, пожалуй, только в этих местах. «Продается», собственно, не сама невеста, а ее коса, и то символически — за пятак или гривенник… Но песни, какие песни, Илья Ефимович, поются при этом!

И он тихонько напел своим приятным тенором, придерживаясь здешнего говора и интонаций:

Ни брат касу трепля,

Ни брат расплятая,

Чужа — чужаница,

Красная дзявица

По волосу разбирая,

По слезце роняя…

— Какой странный язык! — удивился Репин. — Я все время прислушиваюсь к местному говору и с трудом понимаю…

— Да, чудовищная смесь белорусского наречия с языком российским, отчасти украинским, даже польским и литовским… Ведь тут находился перекресток военных дорог.

Веселый поезд останавливался еще не раз — бойкие дружки жениха просили у родителей невесты «подорожную» — чарку водки. И каждый встречный тоже просил «подорожную» и, повеселев, пристраивался к толпе, идущей к церкви.

Репин с интересом слушал незнакомые обрядовые песни, от которых веяло чем-то древним, когда люди верили в веселого бога Лада, в огонь и нагих русалок, живущих на деревьях. Он доставал альбом и тут же с сожалением клал его обратно: пролетку сильно бросало на рытвинах и ухабах.

Рубцу было легче, и в тетради то и дело появлялись каракули нотных знаков.

— Итак, старая мелодия останется жить… Это очень хорошо, это отлично! — искренне радовался Репин. — А слова?.. Неужели ты не успеваешь их записывать! Анна Михайловна, да помогайте же, бога ради!

После венца, выйдя из церкви, все запели новую песню о ветре, что сломил вершинку березы. И как береза теперь будет жить без этой вершинки, так и мать молодой будет теперь жить без красной сыроежечки-дочки, без ее русых кос, без ее девичьей красы.

— Сколько поэзии, господа, сколько настоящего чувства! — не уставал восхищаться Репин. — Ах, если бы я родился композитором!

Все на свадьбе было, как заведено исстари. Особой песней встречали молодых на пороге, потом запели новую, когда мать поднесла дочке вышитый рушник, и опять сменился напев, когда за стол садились молодожены.

Тем часом хата быстро наполнялась зваными и незваными гостями. Они стояли в сенях, сидели на полатях, свешивали любопытные головы с печи. Те, что не протиснулись в дом, довольствовались местом под окнами. Всем хотелось посмотреть на свадьбу.

В хате стало тесно и душно.

— Может быть, надоело? Уедем? — спросил Рубец, но Репин протестующе замахал