Письма из Лондона - Дженнифер Робсон

тогда было пять. Я, наверное, тоже болела, но я этого не помню.

– И никакой другой семьи у вас не было?

Она покачала головой:

– Никого. Или никого, кто согласился бы меня удочерить… Меня отправили в сиротский приют Святой Марии в Ньюарке.

– Настоящая Джейн Эйр, – заметил он.

– Я бы не сказала. Святая Мария – это вам не Ловуд[28]. Да, я читала Бронте, не смотрите на меня удивленным взглядом.

– Ну и как там было?

– Монахини были вполне приличные, кроме одной, которая возненавидела меня с первого взгляда. Сестра Бенедикта была жуткой, а остальные относились ко мне вполне по-доброму. Меня никто не заставлял часами стоять на табурете[29]. – Это вызвало у Беннетта слабую улыбку, но она исчезла при следующих словах Руби. – Мы почти все время ходили голодные и холодные. Одевали нас в какое-то тряпье.

– А школа? Вы получили какое-то образование? – спросил он.

– Самое скудное. Я думаю, монахини понимали, что учить нас нет смысла, и нас всех в четырнадцать лет отправили работать. В основном в качестве прислуги, хотя некоторые девочки попали на фабрики, изготовлявшие одежду. Мне повезло.

– Каким образом?

– Я попала в один дом горничной с проживанием. Семья не обращала на меня особого внимания. Я выполняла свою работу, и их не интересовало, что я делаю по вечерам. Я стала откладывать заработанные деньги и посещать вечерние занятия. Я училась четыре года, чтобы получить диплом в секретарском колледже. А потом переехала в Нью-Йорк, где нашла работу стенографистки.

– Но стенографисткой вы не остались.

– Нет. В колледже я познакомилась с женщиной, которая работала в журнале и любила свою работу. Когда она рассказывала об этом, я видела себя на работе в журнале или газете. Я хотела писать статьи и этим зарабатывать себе на жизнь. Делать то, что мне действительно нравилось.

– Но? Я чувствую, здесь есть какое-то но.

– Мне не удавалось никуда устроиться. Я подавала заявления в разные места, но меня и ответа не всегда удостаивали. Те немногие, что отвечали, говорили, что мне нужно набраться опыта. Это у них был такой способ отказывать мне. И только раз меня удостоили собеседования. Это было место помощника редактора в женском журнале. На него претендовала и еще одна девочка. Она не имела никакого опыта в журналистике, но у нее была степень бакалавра. И у нее было простое американское имя. Эмили Миллер – я до сих пор его помню. Конечно, работу получила она. И тогда я задумалась: может быть, именно это мне и нужно. Другая фамилия.

И я сделала это. Я изменила фамилию и сказала, что у меня есть степень. Я поступила плохо. Я знала это тогда, знаю и теперь. Но я сделала то, что мне в то время казалось правильным. Вы можете сказать, что вы бы поступили иначе?

Повисло молчание.

– Нет. Не могу.

– Я солгала один раз после пяти лет безуспешных попыток и больше не лгала ни разу. Я надеялась, что смогу оставить это в прошлом – я говорю о лжи. Я решила, что, если когда-нибудь захочу сменить работу, то расскажу потенциальному нанимателю о своих годах работы в «Америкен», и этого будет достаточно.

– Ложь – вещь опасная. Она съедает человека изнутри.

– Правда, Беннетт? Правда? Потому что вы – последний человек, который имеет право говорить мне о честности. Вся ваша жизнь – обман…

– Замолчите…

– Вы искренне считаете, что кто-то из нас думает, будто вы служите клерком в каком-то таинственном министерстве? Я случайно услышала разговор. О ложных названиях и липовых департаментах. И что на самом деле вы стая…

– Замолчите. Просто замолчите. Вы знаете, я не имею права говорить об этом. Начать с того, что если я нарушу запрет, если об этом узнают, я могу надолго оказаться в тюрьме. Это не преувеличение, с целью выставить себя этаким таинственным и отважным джентльменом – это реальность. Но дело еще и в том, что я принес клятву – торжественную клятву молчать о моей работе. Это я и делаю – молчу. Я не солгал вам ни разу. Назовите хотя бы один случай.

– Вы говорили, что работаете в Межведомственном исследовательском бюро.

– Это одно из многих названий ветви правительства, которое использует мою работу. Большего я сказать не могу. Что-нибудь еще?

– В тот раз, когда у вас был синяк под глазом и все лицо исцарапано. Вы сказали, что врезались в ветку дерева и упали с мотоцикла. Именно так и было?

– Да. Так я и получил эту травму. И если уж мы говорим друг другу правду, то я признаю, что за время войны я получал и другие травмы, но ни одной серьезной. Никогда ничего такого, чтобы меня продержали в госпитале дольше нескольких дней.

– Вы когда-нибудь покидали Англию? Исполняя те обязанности, которые накладывает на вас ваша работа?

– Да.

– Это опасно? Вас могут убить?

– Да. Но это относится ко всем солдатам и офицерам этой войны.

– Они меня отпустили по вашему требованию?

Он смотрел не ей в глаза, а на остатки виски в его стакане.

– Не непосредственно, – сказал он. – У меня есть несколько друзей со связями. Я поручился за вас, и этого было достаточно.

– Но почему? Вы прежде сказали, что сердитесь – почему вы не позволили им просто меня депортировать или отправить в лагерь для интернированных?

Он посмотрел на нее с выражением ужаса на лице.

– Неужели вы обо мне, о нашей дружбе такого дурного мнения? Неужели вы думаете, я мог допустить такое? Я был – и остаюсь – зол на вас, но не потому, что вы солгали о вашей фамилии и образовании, не потому, что попали в Англию по подложным документам. Мне на это наплевать. Я сержусь, потому что вы своей глупой ложью поставили под угрозу ваше будущее, всю вашу карьеру. Если бы вы мне только сказали, я бы вам помог. Я бы вам поверил.

– Я знаю, – сказала она. – Я хочу в это верить. Я хочу, чтобы у меня были друзья, которым я доверяю. Дело только в том… что я долгое время была одна. Я научилась быть осторожной. Такую привычку трудно преодолеть. Это вы, по крайней мере, можете понять?

– Могу. Ну а вы можете понять, что я ваш друг? Что мне не безразлично, что происходит с вами?

Это было не заверение в любви, не совсем заверение, но его слова все равно проникли ей в самое сердце.

– Могу, – сказала она наконец.

– Хорошо. Пожалуй, пора отвезти вас домой.

– Наверное, Ванесса будет ждать.

– У двери. Если не на крыльце. И вы должны знать – я этим сейчас не выдаю никаких секретов. Я помогу вам. Мне не составит особого труда получить копию вашего оригинального свидетельства о рождении, а когда у вас будет копия, я смогу подать заявление на