Письма из Лондона - Дженнифер Робсон

новый паспорт в вашем посольстве. Я обеспечу вам отсутствие всяких препятствий.

– И я снова стану Руби Шрейбер? Я уже и не чувствую эту фамилию своей.

– Я не вижу причин, по которым вам нужно отказываться от своего псевдонима – пишите и дальше как Руби Саттон. Хотя Шрейбер – подходящая фамилия для человека вашей профессии.

– Правда? Я ни слова не знаю по…

– Оно означает «писатель», – сказал он с мимолетной улыбкой. – Поэтому ваша фамилия и подходит вам.

– 23 –

Как и надеялась, но не отваживалась допускать Руби, Ванесса отнеслась ко всему, что произошло, с пониманием, без тени осуждения. А еще она злилась – такой Руби еще никогда ее не видела – на грубость людей, приехавших ее арестовывать.

– Мне плохо становится, когда я думаю о том, что могло случиться. Что, если бы у нас не было такого друга, как Беннетт? Эти негодяи так бы тебя еще и держали, а мы все оставались бы в неведении.

– По правде говоря, я себя чувствую виноватой, – сказала Руби. – Нет, не говорите, что я не должна чувствовать за собой никакой вины. Я так чувствую. И должна так чувствовать. Я и в самом деле нарушила закон, хотя и не по тем причинам, которые они называли.

– Но они обращались с тобой…

– Вот поэтому я и чувствую себя виноватой – у меня был друг, который вмешался. А что происходит с теми, у кого нет Беннетта? С людьми, которых увозят ночью и начинают допрашивать, а если они не дают прямых ответов, помещают в лагерь для интернированных или сажают на корабль до Канады или Австралии. Что происходит с ними?

– Я думаю, тебе хватит волнений на сегодня. И еще на много ночей вперед, – сказала Ванесса. – А теперь иди, прими ванну. Сделай воду погорячее и лежи сколько хочешь. А я соображу тебе что-нибудь поесть. А потом – в кровать.

– Вы правы. И мне нужно прийти на работу пораньше, чтобы поговорить с Качем. Я понятия не имею, что ему сказал Беннетт. Мне невыносима мысль, что Кач переживал за меня всю ночь.

– Ты сама не переживай. Уже два часа, и глазом не успеешь моргнуть, как поговоришь с ним.

К собственному удивлению, Руби спала хорошо и проснулась без труда в семь утра. Она быстро оделась, проглотила завтрак и через четверть часа уже бежала в метро, а в офис вошла за несколько минут до восьми.

Когда Руби открыла дверь, Ивлин только-только повесила свое пальто.

– Доброе утро, Руби.

– Доброе утро. Кач уже пришел?

– Нужно ли мне отвечать?

Он был на месте, его грива песчаного цвета волос была растрепана еще больше обычного, он сидел, сгорбившись над низким столом, писал что-то, забыв обо всем на свете. И когда он только спит? Ванесса не сказала, где застала его вчера вечером – дома или все еще в офисе? Она хотела надеяться, что все-таки дома.

– Кач? – прошептала она, боясь испугать его. – Кач? Можно к вам?

– Да. И закрой дверь, – сказал он, не поднимая глаз. – Дай мне закончить мысль.

Он писал еще целую минуту, может быть, самую долгую минуту в ее жизни, потом надел колпачок на ручку, положил ее на стол и изумленно уставился на Руби.

– Так ты, значит, жива? Это хорошо.

– Спасибо за вчерашнюю помощь. Беннетт вам сказал… что случилось?

– Он позвонил мне вчера вечером из своей квартиры, после того как отвез тебя домой. Он сказал, что решил проблему, а ты расскажешь мне остальное. Итак?..

– Меня задержали, потому что я представила поддельное свидетельство о рождении для получения паспорта, – сказала она, про себя молясь о том, чтобы ей хватило самообладания рассказать ему все до конца. – Потом я по этому паспорту приехала в Британию, а удалось мне это благодаря лжи, а вернее, благодаря целому ряду обманов, с помощью которых я получила работу в «Америкен». Моя настоящая фамилия Шрейбер, а не Саттон, и у меня нет университетского образования. Я закончила школу в четырнадцать, а потом ходила на секретарские курсы в вечерней школе, но это все.

Он ничего не сказал, и она продолжила – ей отчаянно нужно было довести до конца свое признание и, таким образом, узнать, какая последует кара.

– Я раскаиваюсь. Всей душой раскаиваюсь. Вы и все остальные были так добры со мной, в особенности вы, и то, что я сделала, мой обман, не заслуживает прощения.

Он по-прежнему молчал, и теперь вся ее решимость иссякла.

– Мне идти собирать вещи?

Он покачал головой, как проснувшийся лев, и ткнул в ее сторону указательным пальцем:

– Оставайся на своем месте. Разве я сказал что-нибудь о твоем увольнении?

– Нет, не сказали, но вы так долго молчали…

– Я просто пытался разобраться в том, что ты говоришь. Ты изменила фамилию со Шрейбер на Саттон. Верно?

– Да.

– Предположительно потому, что считала: с типичной американской фамилией тебе будет легче найти работу.

– Да.

– Ну, это можно понять, – сказал он. – Я, вероятно, единственный человек в Англии, который знает, как произносить мою фамилию. А что еще? Ах да – ты подделала свою биографию, сказала, что училась в университете.

– Да, я собиралась поступить в университет, но сначала нужно было подкопить денег. А для этого – найти работу, которую оплачивали бы получше.

Он кивнул, сложил пальцы двух рук треугольником, посмотрел между ними на столешницу.

– И это все?

– Не совсем. Худшее, что я сделала – это подделала свидетельство о рождении, чтобы получить паспорт. Я пошла к парню, который вместе со мной воспитывался в сиротском приюте. Дэнни умел такие дела делать. Возможно, меня будут судить за это, когда я вернусь домой.

– Сомневаюсь. Беннетт сделает так, чтобы тебя больше не трогали.

– Вы не представляете, как они могли докопаться до этого? Я дума…

– Представляю, – устало сказал он. – Я почти не сомневаюсь, что это сделал Питер Друри.

– Питер? Но я думала… Мы ведь всегда чуть ли не дружили. Бред какой-то. Зачем ему это понадобилось?

– Не уверен. Когда Беннетт позвонил вчера ночью, он спросил, нет ли у нас кого-то, у кого был бы зуб на тебя. Кто-нибудь, кому твое присутствие здесь пошло во вред. Мне это предположение показалось нелепым, но потом я вспомнил слова, которые Питер сказал несколько месяцев назад. Он пришел как-то утром, закрыл дверь, спросил, почему ты решила приехать сюда. Почему именно тебя из всех журналистов в «Америкен» отправили сюда, ведь ты была так молода и неопытна, по крайней мере, в сравнении с другими, кого могла заинтересовать эта работа. Мне его вопрос показался странным, и не в последнюю очередь потому, что он никогда не демонстрировал интереса к этому в начале твоей работы в Англии.

– И что