Билет в одну сторону - Наталья Костина

– Вы Анна Мурза?

– Да…

– Я Жук. Андрей Жук. Вы мне звонили, помните?

У меня перехватило дыхание. Еще бы не помнить! Но я не думала, что этот Андрей Жук вот так возьмет и приедет. То есть я надеялась на это – но… Когда я описала ему лежащего в коме, он сказал, что даже приблизительно не догадывается, о ком может идти речь. И что среди его знакомых и друзей такого человека нет. Я решила – еще одна ниточка оборвалась… наверное, последняя. Потому что вся надежда была именно на этот телефон. Во всяком случае, у меня. А мобильник, по всей видимости, оказался в кармане раненого совершенно случайно.

– Ну вот… я и приехал. Решил сам посмотреть. На всякий случай, знаете…

– Спасибо вам огромное!

Он смутился:

– Ну что вы… а вы там работаете? В реанимации? И он что… до сих пор без сознания?

– Он очень давно без сознания. С самого начала. Кома, если вы понимаете, что это такое.

– Ну… так. В общих чертах. Вы меня проведете… к нему?

– Да. Только с позволения заведующего. Но, думаю, он разрешит. И еще: у нас все стерильно. Вы посидите здесь. – Я усадила Жука в том самом коридоре, плитки которого знала даже лучше, чем свои пять пальцев. – Я сейчас. Вынесу вам халат и бахилы.

– Нет… не знаю, – неуверенно сказал он, и я поняла, что он его точно знает.

– Попробуйте с ним поговорить. – Я отвернулась к окну, чтобы он не видел, как я кусаю губы.

– Зачем? – растерялся Жук. – Я же его не знаю… совсем.

– А хотите, я выйду? Чтобы вам не мешать?

– Хочу, – неожиданно согласился он. – А о чем с ним говорить?

– О чем хотите. Я буду здесь, рядом. Если понадобится что-то, то ординаторская налево по коридору. Мы проходили. Если зайдет сестричка переворачивать больного, вы просто постойте рядом, хорошо? Их, которые без сознания, переворачивают с боку на бок каждые полчаса, – зачем-то сказала я, хотя это ему, наверное, было неинтересно, и тут же добавила: – Чтобы не было пролежней. У нас в отделении ни у кого нет пролежней…

Наверное, от волнения у меня случился словесный понос: я все говорила и говорила, рассказывала вежливо слушающему Жуку, как нужно обращаться с лежачими больными, а он слушал и не перебивал. Только неотрывно смотрел в ЕГО лицо.

– Какого цвета у него глаза? – неожиданно спросил он, вклинившись в мою лекцию по санитарии.

Я поперхнулась и почему-то почувствовала себя на грани обморока.

– Я думаю, они у него серые, – едва-едва выдавила я.

– Он… он видит что-нибудь?

– Не думаю… не знаю. Он не открывает глаза. Но… я ЗНАЮ.

Я знала, какие у него глаза, пальцы на ногах и руках, форма ногтей… Я знала, что у него на лбу, под самыми волосами, шрам – может быть, в детстве упал, катаясь на велосипеде? Еще у него родинка на левом плече, а у локтя их целое созвездие – совсем как Большая Медведица. И что у него очень густые, жесткие и непослушные волосы. Они уже изрядно отросли, но мягче так и не стали. Но я уверена, что его волосы – прямая противоположность его характеру. Достаточно только взглянуть на его губы. И брови с детскими кисточками у основания. Он – мягкий, впечатлительный, очень добрый и одновременно очень смелый и мужественный… Конечно, я ни с кем не делилась своими, скажем так, предположениями или фантазиями – это уж как кому угодно. Я предпочитала не говорить об этом даже с Олегом, который и так догадывался слишком о многом. Я не смогла бы говорить об этом ни с Максом, ни даже с самым близким мне человеком – отцом. Тем более сейчас я не собиралась поверять все это случайному собеседнику, тому, которого совершенно не знала.

– Можете взять его за руку, – непослушными отчего-то губами сказала я. – С больными в коме нужно очень много разговаривать. Просто разговаривать. Я… я говорю с ним постоянно. Обо всем: что случилось за день, какие новости… я думаю, это ему интересно.

– Вы так считаете? – Жук изумленно воззрился на меня. – ЕМУ это интересно? То, что творится у НАС?

У него был такой странный вид, что я растерялась. Только и смогла сказать:

– Мне нужно к другим больным. У нас очень много тяжелых. Я зайду. Через час?

– Хорошо. – Он вздохнул. – Через час так через час.

Егор

– Ты хоть знаешь, что такое настоящая шахтерская уважуха? Респект?

– Это как? Когда туалет на улице, потолки в хрущевке два метра и кухня – четыре квадрата? Когда у тебя легкие такие же черные, как и белье на веревке? Вот это уважуха! Настоящий респект для вас – это когда настоящие хозяева жизни покупают тебя с потрохами за сто грамм водки и бутерброд с гнилой колбасой! Получается, ваша уважуха стоит всего-навсего поляну и поллитру!

– Да мы работали! Вкалывали! Как черти в аду! Мы хотели жить по-человечески!

– Ага, будете теперь жить по-человечески. Как хотели. Когда этот сраный Донецк расхерачат наконец до основания, а по соседству будет такая же прогрессивная Новая Луганда. Берег черной кости! А Донецк переименуют в Нью-Васюки! В твою честь и в честь таких, как ты! Шахтерских чертей! – продолжал наседать на Василия Псих, которому сегодня неизвестно какая вожжа попала под хвост. – Будут вам тогда и уважуха, и респект! А мы будем сюда на сафари ездить! Отстреливать тех, кто остался! Хи-ихи-ихи!..

Смеялся он, противно привизгивая. Я не успел даже глазом моргнуть, как всегда молчаливый Василий развернулся и врезал тщедушному Психу под дых. Тот, выпучив глаза и безнадежно хватая ртом воздух, упал на заплеванный пол.

– Ты чего, дядя? – Веник выпятил хилую грудь и попер на пятидесятилетнего, матерого ополченца. Весу в Василии было ровно в два раза больше, но Венику было пофиг – он был под свежим кайфом и желал прогнуть мир под себя. – Жить надоело, к …беням, да? На тот свет, млять, раньше времени захотел?

– Да все надоело! Особенно рожи ваши поганые! Иди проспись! – Ополченец легко отпихнул Веника ладонью.

– Да я т-тебя, с-сука! – Дар речи наконец вернулся к тому, кого не зря называли Психом: сейчас он поистине был страшен. Так, наверное, выглядели берсерки, которые, хлебнув настоя из мухоморов, в одних льняных рубахах шли на закованного в латы противника.

– Эй, эй… – начал было сунувшийся к нам на шум один из инструкторов, но было уже поздно. Псих выхватил из кобуры пистолет и, придвинувшись к Василию почти вплотную, разрядил в него всю обойму.

– Ты, придурок… – ошарашено протянул вмиг протрезвевший Веник, шарахнувшийся к стене. – Не, ну в натуре… у мужика ж жена, млять… дети…

– Он агент! – верещал Псих, бешено сверкая глазами. – Я понял! Давно понял! Он киевский агент!

– Вы чего, …банулись все? – почему-то шепотом спросил Толян. – Какой агент? Да он и в Киеве никогда не был!

– Молчи, сука, и тебя на хер убью! – заорал, разворачиваясь уже к нему, Псих.