Арена XX - Леонид Гиршович

Разные люди с бильярдным стуком ударялись о него – и всё на маленьком бильярде, на крохотном пятачке. Не скажешь, что его это смущало. Теснота этого мирка, человеческая смежность только обнадеживали: все сходится. С первого взгляда распознал он в той девочке дочку зубного врача. Тоже зовут Лилей. И тоже спасается бегством. Как в Москве от него припустилась – интересно, чем он ее так напугал? Решила, что шпик? «К брату на каникулы едет»… А то, что отец в том же доме жил – это вообще уму непостижимо!

Берг прошел сквозь милицейские зубы легко – был налегке. В людоедских этих зубах застревали обычно с вещами – не будем ставить себя на их место, проходим, проходим, не оглядываемся.

В поезде удалось выспаться. А какой ждет его ночлег в Москве? Гостиница Ветрова? В этом – если не Третьем Риме, то втором Берлине – он намерен обосноваться. Поиски жилья – важнейшее из искусств. Что-то говорило, что это важнейшее из искусств стоит прежде объединить с другим важнейшим из искусств, чей храм располагался на Воробьевых горах. Объединил? Тогда, глядишь, «под каждым ей листком был готов и стол и дом». Долгожданный синтез искусств…

Но дорогу к храму преграждали до тошноты знакомые рогатки. Московская кинофабрика «Союзфильм» хранила себя с целомудрием св. Агнессы – от проникновения извне. До тошнотворности общее место. От Голливуда до Болливуда. А что ты хочешь? На что садятся все мухи мира?

Сторожили проход люди бдительные, в излишней легковерности не замеченные, по крайней мере в деле охраны. У каждого свой круг обязанностей. Вот один – в полувоенном, внушительная кобура над аппендиксом. Другой проверяет служебные удостоверения. Предъявляют их в раскрытом виде по требованию наскальной надписи, признающей лишь обращение на ты: «Предъявляй удостоверение в раскрытом виде». Каждое протянутое ему удостоверение он тщательно сличает с имеющимся списком, как если б то был тираж облигаций трехпроцентного выигрышного займа «Укрепления обороны СССР». Никаких тебе «здрасте, Александрина Витальевна», все чин чинарем и по всей строгости инструкции. Третий охранник – исключительно чтобы справляться по внутреннему телефону: действительно ли такому-то «назначено», какому-нибудь Вассерману? И если на Вассермана положительная реакция, то четвертый, в ранге писца, берет перышко и выписывает пропуск, который надо сдать первому – «вохровцу» прохода. И затем дожидаться, когда оттуда, из горних сфер, прилетит гонец. Но в отличие от реющего над полем брани ангела, он вознесет не только душу, но и тело в заоблачный рай киностудии.

К этому времени три года уже как проблема безработицы в стране была решена. Последний зарегистрированный на бирже труда безработный обрел свое право на труд в марте тридцатого, а сейчас у нас июнь тридцать третьего. Для сравнения: доступ на киностудию «Уфа» ограничивал один, правда очень усатый, вахман. Берг, как ни пытался, не сумел проникнуть в съемочный павильон, где Фриц Ланг в лучах клубящихся пылью солнц увековечивал выкатывающиеся из орбит глаза Петера Лорре. «Кто вы… Что вы…» – с презрением говорил маньяк Лорре, устало опуская веки на шары своих глаз. Зато и было в Германии тогда пять миллионов безработных вахманов.

В котомке у Берга лежал чайник с географическим пятном в одну шестую своей жести. Но повторить успех, выпавший на долю одного какого-то приема, чаще не удается, чем удается. Да и незачем. Человек приехал на Потылиху прямиком с вокзала, за спиной котомка, в руках письмо: «Дорогой т. Карпов…».

– Карпов – это вы?

А кто еще?

– У вас есть при себе документы?

А то как же? Берг предъявил «в раскрытом виде» справку из жакта, что он – да хоть Наполеон! Полная и всеобщая паспортизация только предстояла.

– Алё, здесь гражданин Карпов прибыл, написано: «Сотрудничество в качестве консультанта»… Есть подождать… – ждет сколько-то минут. – Здравия желаю, товарищ Васильевский… Да, уже прибыл…

Васильевский в сердцах выругался. Старый пердун! Делать ему нехрена. Кто его тащил сюда. Пусть Трауэр с ним и возится. Пусть поселит у себя.

– Гаврик! – крикнул Родион Родионович в приоткрытую дверь. – Спустись, проводи товарища Карпова в буфет. А я сейчас буду.

Он подпер щеку рукой. От стола вглубь кабинета, обшитого сановной дубовой панелью, отходил причал. На пленарных заседаниях причаливало до тридцати персон, не считая флагмана. К противоположной стене, далеко-далеко, крепились электрические часы в квадратной раме. Позади, над головой Васильевского, в раме много больших размеров висело фото вождя.

С назначением Шумяцкого главой ГУКФ Родион Родионович пошел в гору. Подъем заставляет попотеть. Совсем крут он сделался после дискуссии о «фильме» – какого рода это существительное, мужского или женского? Бухаринская «Правда» упорно писала «фильма» и сдавать позиции не собиралась, имея поддержку в лице таких корифеев языкознания, как Ушков, Ожгов, Новоградов. «В русском языке, – говорили Ушков, Ожгов и Новоградов, – все иностранные слова за исключением греческих имеют тенденцию к травестированию по семантическому признаку». «Правда» доходчиво развивала эту мысль: «Какой моряк скажет “банк”? Он скажет “банка”, потому что в его понимании это скамейка, лавочка, доска – то, на чем сидят. “Фильм” по-английски означает “пленка”, вот почему нам естественней говорить “фильма”, а не приспосабливаться к чужому синтаксису. Это азы языкознания, и странно, что их нужно растолковывать людям, призванным в силу своей профессии всемерно углублять и развивать социалистическую культуру речи. Вроде бы мы уже вышли из пеленок немого кино…»

Немое кино – в нем корень обиды. Ее Васильевский затаил еще с тех времен, когда прочитал в «Правде»: «Фильма впечатляет, хотя сделана неровно, не без шероховатости». И это о фильме, где в титрах стояло его имя: «Директор картины Р. Васильевский». Потом он успел и с Козинцевым разругаться, и в Москву перебраться: хотелось живой крови вместо просроченных консервов. Но «осадок остался». Родион Родионович был из тех, кто на обиды памятлив, – если вообще бывает иначе. И когда в связи с очередной реструктуризацией советской кинопромышленности стал вопрос о новом названии, Васильевский в пику правдинцам предложил переименовать «Росфильму» в «Союзфильм» – название, созвучное ударным задачам советского киноискусства.

– То-то и оно, что уже выросли из пеленок немого кино, – убеждал он Шумяцкого. – Эксцентрические комедии ушли в прошлое вместе с нэпом. Зритель изголодался по героическому образу, а ему: «фильма». Мой Борька называет свою зверушку «тигра», к всеобщему умилению. Фильм! Только фильм! В мужском роде. В этом есть блиц, звучит как «боец».

Шумяцкий отмалчивался. Васильевский говорил дело. После «Совкино» – «История села Совкина» – это звучало как сигнал к наступлению: «Союзфильм»! (Ему приятно, что сын Васильевского носит его имя.) Кончилось тем, что Шумяцкий вопросил оракула – великий бабник, великий слюнтяй и великий пролетарский писатель в татарской своей тюбетейке проокал в том духе, что «помиловать нельзя казнить». К другому обладателю усов Шумяцкий обратиться не смел, боялся услышать: «На тааком посту и саамаму можно решыт этот вопрос». Днем позже раздался телефонный звонок, и голосом ухмыляющегося дьявола трубка проговорила: «Барыс Захарович, ваш завлит прав, “Сааюзфилм” – крассыво будыт».