Арена XX - Леонид Гиршович

Его установили в кабинете Васильевского без спросу. Позднее Шумяцкий что-то собственноручно туда положил. При ближайшем рассмотрении – в чем Родион Родионович не мог себе отказать – это оказались писанные от руки дневники «наркома кино». (Сегодня они опубликованы: «И. В. заразительно веселился… И. В. сказал: “Про рыбу хорошо, нельзя все предусмотреть…” – “А если б они не успели пустить поезд под откос?” – спросил К. Е.».) Через месяц Борис Захарович так же неожиданно дневники свои забрал, а сейф остался стоять.

– Возомнили себя Господом Богом? А покрутить барабан отважитесь?

– Что у вас, револьвер?

– «Смит-Вессон». Отдача слабая, с глушителем. Берите, – открыл сейф.

Чтоб дотянуться, Николай Иванович шагнул вглубь сейфа.

– Не видите? Слева на полке, под купальными трусиками, – от толчка в спину он теряет равновесие. И одновременно характерный щелчок замка.

Васильевским двигали силы, можно сказать, нечеловеческие. Так осознавший, что окончательно заблудился в лабиринте, внезапно кидается вперед: это пластинкой тоненькой «жиллета» по глазам полоснул дневной свет. Это была яростная схватка за жизнь, это было то, чего с ним никогда прежде не было. Умирающий единым взором объемлет прошедшую жизнь с самых ее азов, а вновь обретающий дыхание в мгновенной вспышке прозревает чертеж грядущего. Погребение заживо. Напрасно тот вопит, колотит руками и ногами, бьется головой. Стальной тверди, прослоенной бетоном и медью, он безразличен. И у стен есть уши? Но в кабинете заведующего литературно-сценарной частью звукоизоляция повышенного качества. А обитые войлоком двери – они как пара стеганых одеял. Ключи от кабинета завлит взял с собой на дачу, куда поехал отдохнуть деньков на десять.

Приступы беспомощного буйства неизбежно будут все реже, короче, слабей. Жажду жить вытесняет просто жажда. Перед ее муками даже муки голода оказываются на вторых ролях. Жажда и голод – немы. Это боль, страх и похоть кричат. Сколько можно протянуть в металлическом гробу, без пищи и воды, в позе лотоса – если ты не йог? В Токио полуторагодовалого младенца извлекли живым из-под руин на десятый день после землятресения. Но дети живучи как кошки. Борька однажды забрался в шкаф с зимними вещами и там уснул, Люська полдня с ума сходила, пока нашла. «Ах ты, пропашка мой…» – «А я, мам, хотел тебя напугать. Ты откроешь, а я: “У-У-У-У!” А ты: “А-А-А-А!” Ничего, меньше по телефону болтать надо, больше сыном заниматься. В четыре глаза за парнем не могут углядеть. Ну, будет поначалу пить свою мочу и заедать фекалиями, как уцелевший после кораблекрушения в надувной лодке. Потом и запасы этого подойдут к концу. Интересно, на какой день? Родион Родионович вернется позже, чем это произойдет, но раньше, чем появится запах. Приедет под вечер, совсем поздно, поработать в тишине. В отсутствие Гаврика все приберет, вытрет, проветрит. Сто раз подымался вопрос: на складе годами гниют декорации, надо что-то делать. Вот расчистят авгиевы конюшни, лет через двадцать, и череп с костями сойдет за реквизит. Пригодится, когда будут снимать отечественный фильм по «Гамлету», на идиш, с Михоэлсом в заглавной роли. Или кинокомедию.

«Ну, что ты теперь запоешь?» (Кафкаэск, кафкаэск, кафкаэск – если помнить, что Николай Иванович к месту и не к месту начинал петь «на языке оригинала».)

Изнутри не доносилось ни звука. «Потерял сознание… Умер?» – в надежде, которой боишься верить. Представился мозговой инсульт со смертельным исходом, разрыв аворты.

Мечты, мечты, где ваша сладость… Непросто смириться с тем, что ты убийца, когда убиваешь по своему благоусмотрению. По чьему-то приказу – сколько угодно, даже будешь «рассказывать внукам». Но стать Каином по собственному почину жутковато. Никакой «атеизм» тут не поможет. Дескать включил свет разума – и все позволено. Как и наоборот: вера, что небеса обитаемы, еще никого не уберегла от каиновой печати (скорей даже подначивала поиграть в кошки-мышки – какую-нибудь ретивую мышку.)

«Алло, я поймал шпиона, как дети ловят бабочек. Только он бьется не под кисеею сачка, а в сейфе… Да, пытался меня завербовать». Но когда Васильевский отопрет дверь сейфа под дулами нацеленных на нее маузеров и макаровых, то вместо шпиона с бегающими глазами и поднятыми руками оттуда вывалится бездыханное тело. Один из сотрудников ОГПУ, опустившись на корточки, с безнадежной усмешкой тронет пальцами горло. Мечты, мечты…

Кабы в стальной толще было окошко из огнеупорного стекла, как в плавильной печи, через которое сталевар, утирающий лоб боком рукавицы, видит огненную бурю. А то приоткроешь дверь – посмотреть, как он, а он как кинется на тебя с воем:

– У-У-У-У!

– А-А-А-А!

Один раз ты его перехитрил, другой раз он тебя. У Петушко лиса прикинулась мертвой, легла на дороге, мужик слезает с воза… Да нет же, это у Трауэра в сценарии! Подвиг комсомольца Карпова…

– Нет, дважды у тебя этот номер не пройдет.

В ловле бабочек самым трудным было для Борьки не накрыть ее сачком, а удержать. У всех это получалось само собой, а у Борьки видно, как она там застыла под лимонной кисеей, сидит, сведя крылышки мачтой, а перехватить колпак снизу, поддев бабочку обручем, не выходит. Пока кулачок тянется, она порх – и улетела. Уже вновь вышивает по воздуху узор, не покладая крылышек, – белых с каким-нибудь неуловимым оттенком или красно-коричневых с каким-нибудь черным глазком[56]. Борька еще научится, соседские ребята все его старше, не считая Инкиного брата Александра, которого возят в коляске, похожей на улитку.

Пока же вместо бабочек он ловит мух – тех, что бьются о стекло с мотоциклетным звуком. Как коллекционер бабочку, он пронзает муху иголкой, выбирая силачку с изумрудным отливом, самую громкую. Врагу не уйти от справедливого возмездия – подоконник, как бранное поле, усеян высохшими мухами.

– Ты же не кот – за мухами гоняться, – говорит баба Марфа, сменившая Машку. («Молодые только знают, что под деревьями с солдатами стоять, а дитя без присмотра», – повторял Борька за бабой Марфой.)

Кот Барсик – большой, пушистый, рыжий с белым – когда надоедает лежать на ступеньке зажмурившись, начинает скакать за мухами.

– Отца-то встречать будешь? Пойдем.

Папа всегда что-нибудь привозит. В последний раз островерхую картонную шапку, синюю с золотыми звездами, как у волшебника, – ему – и такую же тетьЛииному сыну Вавику, хотя Вавик уже в этом году пойдет в школу. С тетей Лией мама дружит. Та зовет ее «Люсей», а мама ей: «Лидия Исаевна». Но иногда «Лиечка Исаевна».

– Ой, Лиечка Исаевна, ну Отелло. Хорошо вам с Борисом Захаровичем.

Борька радовался: папин приезд вносил праздничное разнообразие, пускай даже на первые двадцать минут. Без сожаления оставил он иглу и побежал вслед за нянькиным сарафаном.

Они шли вдоль крашеных зеленых заборов. Вот дача Керженцева, где в натянутом между соснами гамаке всегда лежит старуха. С другой стороны дома прямо к реке спускаются мостки, под которыми собираются взрослые девочки, им там интересно. «У нас был свой язык, – пишет одна из них в своих воспоминаниях. – Положить кому-то на коленку кулак и разжать пальцы – “сделать солнышко”. Всей ладонью оттянуть мякоть плеча – “сделать ручку чемодана” (значит: да катись ты…)».