Среди красных вождей - Георгий Соломон

Он соорудил себе особый «поезд Ломоносова» использовав для него все ремонтные возможности нашей страны, когда железнодорожные пути были загромождены многоверстными «кладбищами» паровозов и вагонов, которые нельзя было ремонтировать за отсутствием необходимых материалов, машин и инструментов. Поезд этот поражал своей чисто царской роскошью. В Ревеле мне пришлось побывать в этом поезде, состоявшем из нескольких роскошных вагонов и вагона – кухни, где священнодействовал артист – повар, получавший жалованье от казны. Этот поезд в ожидании Ломоносова, находившегося заграницей, стоял на запасных путях и подавался к месту где Ломоносов должен был сесть в него, чтобы ехать в Москву…

Если читатель помнит, мы условились с Ломоносовым повидаться на другой день нашей встречи в вагоне Иоффе. Он пришел ко мне, хвастался своей дружбой с моей сестрой… Потом повел разговор о деле, прося меня переводить ему без задержки средства. Затем около часа дня отправляясь обедать в небольшой ресторан, я пригласил его. В ресторане я подошел к стойке и в честь гостя взял на две тарелочки немного закусок. Ломоносов иронически посмотрел на эти тарелочки, сделал гримасу и спросил:

– И это все закуски? Нет, простите меня, я их дополню…

Он подошел к стойке и возвратился с официантом, несшим еще на нескольких тарелках столько снеди, что ее могло бы хватить на десяток человек… И он стал не есть, а «жрать», противно сопя и хлюпая, отвратительный своим громадным животом Габринуса свисавшем вниз… Он все время рассказывал сальные и совсем неостроумные анекдоты.

Вскоре он уехал в Москву, и через две недели возвратился, чтобы ехать опять в Швецию. Но еще до своего прибытия в Ревель он прислал мне из Москвы телеграмму, в которой сообщал, что Совнарком ассигновал емушестьдесят миллионов золотых рублей, которые должны были придти на – днях в мой адрес в Ревель. И вскоре эти деньги пришли и были мною депонированы в Эстонском государственном банке.

Между тем, я, в виду все возраставших денежных требований ко мне, напрягал все усилия, чтобы не понизить достигнутого мною курса на золото. Я не знал, на каких условиях были ассигнованы Ломоносову эти 60 миллионов, и меня очень тревожила судьба их, ибо я боялся, что он вне контакта со мной начнет «разбазаривать» это золото. Я решил посоветоваться с моими банкирами о том, какой политики надо держаться чтобы ввиду все увеличивающегося спроса на валюту, увеличить количество продаваемого золота не понизив его курса. Задача была нелегкая, ибо, повторяю, я мог рассчитывать только на маленькую стокгольмскую биржу. В день этого совещания приехал Ломоносов.

Я пригласил его участвовать в этом совещании. Он очень запоздал на него. В его отсутствии мы успели наметить несколько мер, из которых главная была – не терять головы, не выбрасывать беспорядочно на стокгольмскую биржу очень больших количеств золота и были намечены некоторые другие пункты сбыта.

Когда пришел Ломоносов, я повторил ему все принятые решения и спросил его, согласен ли он действовать в контакте со мной и не выпускать свое золото независимо от меня. Тут банкир Шелль, умный и корректный, стал энергично настаивать на том, чтобы Ломоносов лично не продавал золота, а действовал при моем посредстве. Он ответил, что, к сожалению, он уже затребовал три парохода из Стокгольма для перевозки тремя партиями золота, но, что он обещает без моего разрешения не продавать ни одного грамма. И затем, попросив у меня слово, он обратился к банкирам со странной, чтобы не сказать больше, речью, в которой, стараясь их разжалобить (а я все время, что называется, держал нос кверху, чтобы не давать повадки), закончил ее патетическим коленом, взяв предварительно для бутафории свою шляпу:

– И вот, господа банкиры, обращаясь к вам с этим заявлением и указывая вам на все трудности нашего положения, я позволю себе просить вас, – тут он протянул свою шляпу к банкирам, как это делают нищие и низко, почти земно кланяясь, он закончил: – не оставьтенас горьких и подайте, не мне лично, а нашему великому, нашему страждущему русскому народу!..

Вся речь его сразу же, можно сказать, убила меня, ибо она шла вразрез со всей моей политикой. Но при заключительных патетических словах его речи с бутафорским протягиванием шляпы и земным поклоном, я вдруг нашелся… Я начал улыбаться и, когда он умолк, притворно громко расхохотался. Банкиры, слушавшие с изумлением слова Ломоносова, не понимая, в чем дело и видя, что я смеюсь, тоже стали смеяться…

– Браво, Юрий Владимирович! – воскликнул я, когда он закончил свою речь. – Браво! Вот, господа, – обратился я к банкирам, – профессор Ломоносов, известный у нас оратор – юморист, внес некоторое оживление в наше скучное по необходимости совещание, хотя, в сущности, он только в юмористической форме подтвердил мою просьбу помочь мне вашим опытом и советом.

Не знаю, понял – ли Ломоносов, какое колено он выкинул, сконфузился ли он от неудачи своего нелепого выступления, но он тотчас же вслед за этим, отговорившись недосугом, покинул наше совещание.

Я же, закончив совещание, разыскал Ломоносова, который сидел у Гуковского и, по-видимому, посвятил его в тайны своих манипуляций. Я вызвал его в свой кабинет и накинулся на него зло и не стесняясь в выражениях, и за его нелепую, глупую речь, и за ставшую мне известной только на заседании новость – выписку трех пароходов за его золотом… Но он утвердился в своей позиции и клятвенно уверял меня, что не будет продавать золота без моего разрешения…

Не добившись толку от него, я в отчаянии послал подробные телеграммы Красину в Лондон и Лежаве в Москву, указывая им на нелепость поведения Ломоносова, на грозящую опасность сорвать дело моих валютных операций и просил запретить Ломоносову эти проделки…

И Ревель, маленький «столичный град Ревель», вскоре оживился. Всем стало известно, что, подобно древним грекам, поплывшим на своих ладьях в Колхиду за золотым руном, в Ревель идут три парохода из Стокгольма за русским золотом… Всяки может себе представить, какое грандиозное впечатление произвел на ревельских обывателей один уже этот слух. Но слухи эти возникли еще в Стокгольме, когда Ломоносов выписал эти пароходы.

И естественно, что мой банкир Ашберг, понимавший как нам невыгодны эти «аргонавтические» слухи, в тревоге написал мне запрос и просьбу отменить этот поход за золотым руном. Было поздно и я, увы ничего не мог поделать… Гуковский ликовал: «хе-хе-хе, вот и пропал ваш высокий курс… исчез, как мечта, хе-хе-хе»…

Я рвал и метал, обменивался телеграммами с Ашбергом, Красиным, Лежавой и со страхом ждал прибытия «аргонавтов». И они пришли, и Ревель стал местом своеобразной золотой горячки. Ломоносов устроил ряд пиров на прибывших за золотом пароходах. Три дня продолжалось беспробудное всеобщее пьянство… По сообщенным мне сведениям было пропито (поил Ломоносов, «за свой счет», т. е., за народные деньги) до 600.000 эст. марок.

Я получил, наконец, ответ от Красина: он телеграфировал мне копию своей телеграммы Ломоносову, в которой он категорически запрещал ему продавать золото, помимо меня. Ломоносов ответил ему наглой ложью, что я поднимаю ненужную тревогу, что он не продаст без меня ни одного унца, что он действует на основании точных инструкций полученных им непосредственно от Совнаркома.