Дочери смотрителя маяка - Джин Пендзивол

После того как расчистили улицы и машины смогли выбраться из-под сугробов, под которыми их похоронила метель, Марти отвез меня домой. Именно тогда я осознала, что потеряла скрипку.

Когда я явилась в дом престарелых на следующий день, Марти отдал ее мне. Он позвонил в автобусный парк, и ее там нашли. Он съездил и забрал ее. Я очень рада тому, что скрипка вернулась. Музыка взывает ко мне, и я чуть не утратила ее много лет назад. Я не потеряю ее снова. Это часть меня.

Марти попросил меня разрисовать забор. Сначала я подумала, что он надо мной издевается, но он говорил серьезно. Он сказал, что было бы неплохо, если бы на нем был нарисован какой-то мурал, — белая поверхность, казалось, ждала цвета. Мы вышли на улицу и посмотрели на забор, оценивая работу, которую я проделала. Мы стояли молча, а ветер тем временем раздувал снег вокруг нас. Небо было таким ясным, что были видны проступающие сквозь белую краску линии моей стрекозы — стрекозы Эмили.

— Знаешь, — сказал он, — когда ты рисуешь поверх чего-то, все, что было там раньше на самом деле не исчезает. Оно все равно остается. Слои краски, царапины и вмятины, даже нешлифованное дерево, скрытое под всем этим. Они влияют на форму того, что нарисовано сверху, даже вдохновляют, но они это не определяют. Это остается на усмотрение того, кто рисует. — Он посмотрел на меня своими сапфировыми глазами, мерцающими из-под пушистых бровей. — Художника.

Я знала, что он говорит не о заборах.

Я не настолько талантлива, как Эмили, но меня подбадривает мысль, что я могу взять за образец ее работу и рассказать ее историю, пропустив через себя. Я практически вижу то, что хочу нарисовать. Думаю, я нарисую обеих стрекоз, одну побольше, другую поменьше. Сестер в полете. Это кажется мне правильным.

Рядом на свае сидит ворон, его перья взъерошены от холода, мощный черный клюв сомкнут. Он расправляет крылья, и я слышу, как они рассекают воздух, когда он пролетает над головой и исчезает в небе над городом. Скоро приедут Марти и Элизабет. Это Марти предложил развеять прах Эмили и Чарли над озером, и мне кажется, им бы это понравилось. Надеюсь, что я смогу сыграть на скрипке при такой температуре.

Вода сегодня глубокого голубого цвета, как жидкий лед. У меня с собой дневник. Я открываю его на странице, где рассказывается про Чарли и его сестер, и перечитываю эти записи в последний раз.

Суббота, 11 декабря. — Лил почти всю неделю была прикована к постели, но жар у нее спал, и я знаю, что лихорадка ее отпустила и она находится на пути к выздоровлению. Она скоро встанет на ноги и будет заниматься хозяйством, и, слава богу, больше не было смертей. Я не говорил с ней ни о ребенке, ни о женщине, которую похоронил в водах озера. Для этого еще будет время, когда она поправится. И потом, что сделано, то сделано, и я благодарен судьбе за подарок, который вернул к жизни мою дочь, сделал ее целостной и заполнил пустоту, образовавшуюся после потери двойняшки. Питер знает. Это видно по его взгляду, когда он смотрит на них; он знает, что маленькая девочка — не его сестра. Но он ничего не скажет. Он такой. А Чарли не помнит, что Элизабет умерла. Он все еще был в бреду, когда я забрал ее холодное тельце от Эмили и положил на ее место другую девочку, дающую жизнь. Ох, они так похожи! Одинаковые волосы цвета воронового крыла, светлая кожа и тонкие черты. Даже близнецы не были настолько похожи, Элизабет всегда была крупнее и сильнее сестры. Теперь Эмили больше. И даже Чарли сегодня, когда встал с кровати и по привычке говорил с ними и гладил их щечки, перепутал их. Чтобы сохранить нашу мрачную тайну, чтобы убедиться, что маленький мальчик случайно не проболтается об этом, я сделаю то, что должен, — ради Эмили. Она возьмет имя своей мертвой сестры, а свое отдаст ребенку озера.

Я вырываю эту страницу из дневника. Господи, это на самом деле ставит все на свои места! Это объясняет, почему их мать никогда ее не принимала. Так много говорит о том, кем она была, почему она так и не вписывалась в жизнь, безмолвно блуждая по ней, застряв в собственном придуманном мире, кроме моментов, когда она говорила с ветром, деревьями и животными. Теперь я понимаю, почему ее так притягивало и в то же время пугало озеро, — оно чуть не погубило ее. А когда «Хартнелл» потерпел крушение, и она день за днем ходила по берегу в поисках чего-то, она проживала это заново. Она даже назвала своего ребенка именем из прошлого. Эмили помнила. Она помнила, что она Анна.

Ты должен был позволить ей умереть.

Слова их матери преследовали Элизабет, они сформировали ее жизнь. Она стала защитницей сестры, ее единомышленницей, пожертвовала всем ради нее. Сначала не Элизабет жила для Эмили, Эмили жила для нее.

Но получается так, что смотритель маяка не позволил умереть ни одной из них, ни Элизабет, ни Эмили, ни Анне. Он проследил за тем, чтобы все они каким-то образом выжили. Даже если это означало жить во лжи.

Чарли знал правду, должен был. Вот почему он отправился за дневниками, когда обнаружили «Келоуну». Он собирался рассказать Элизабет после стольких лет неведения. Скорее всего, он прочел признание отца, когда вернулся на остров после войны. Винил ли он себя за то, что это оставалось тайной? Ему было всего пять лет. Он был тогда слишком болен, чтобы заметить, как смотритель забрал из кроватки мертвую Элизабет и подменил ее другой, более маленькой девочкой, ребенком, которого вынесло на берег в бурю; догадаться об этом он не мог. Он думал, что это двойняшки, его сестры. И он должен был предположить, что более крупная девочка — Элизабет. Конечно, он так и решил. Какие у него могли быть причины думать иначе? И таким образом девочка, от рождения Эмили, становится своей мертвой сестрой Элизабет. А дочь Роберта Ларкина, маленькая девочка по имени Анна, украденная у озера, вырванная из своей жизни, становится Эмили.

Я рву страницу на мелкие кусочки и выбрасываю их в озеро. Они рассыпаются по поверхности воды, танцуя по ряби. Они не тают, как снежные хлопья, но в конце концов их уносят волны, вместе с правдой.

Арни Ричардсон

Он оставляет старого пса в машине и идет по дороге мимо железнодорожной станции, плотнее заматывая шею шарфом и опираясь на трость. Он видит их на мысе, в конце третьего пирса; пожилая женщина сидит в кресле-каталке. Он знает, что это Элизабет Ливингстон. Девушка тоже там, она играет на скрипке, несмотря на холодный ветер. Церемония очень скромная, не соответствующая резонансу, вызванному во всем мире новостью о смерти известной художницы Эмили Ливингстон.

Он хорошо знаком с ее работами. Он следил за ее карьерой, насколько мог, и у него даже есть небольшая репродукция, которая висит в коттедже в Сильвер Айлет. Найти ее оказалось очень сложно. Найти их. Написать письмо было еще сложнее, и он отправил только записку, в которой сообщал, где они могут забрать свои вещи, если когда-нибудь вернутся на Порфири. Он отправил ее агенту Эмили, в Лондонскую галерею, в которой выставлялись ее работы. Он знал, что ее в конце концов получили, и знал, что они вернулись, так как несколько лет назад вещи забрали. Он жалел, что не смог сказать больше.