Дочери смотрителя маяка - Джин Пендзивол

Суббота, 10 июля. — Уже почти три недели не было дождя. Мне приходится через день ездить поливать грядки картофеля. Чарли всегда вызывается поехать со мной, и ему очень нравится плавать на «Душистом горошке». Он быстро учится и станет умелым моряком.

Понедельник, 9 августа. — Ягод в этом году мало, но мы все равно собирали их несколько долгих дней на острове Эдуарда. Девочки развлекались, часами играя с палками и листьями, пока Лил собирала урожай и совала им пурпурные ягоды прямо в рот, пока они не перемазали ими щеки и губы. Они неразделимы, и кажется, что между ними существует какая-то особая связь, и у них есть свой язык. Эмили, конечно, сообразительнее сестры. Она забирается ко мне на руки и требует сказок, делая вид, что читает вместе со мной, говоря на непонятном языке, и самым очаровательным образом подражает моим действиям.

Я, не раздеваясь, уснула около трех часов ночи, дневник как раз в очередной раз лежал в морозильнике. Я спала дольше, чем рассчитывала. Лампа на столе смотрит на меня с укором. Какое-то время я вспоминаю, чем занималась и почему лежу, будто отключилась, придя домой пьяной и не расстелив постель. На улице темно, хотя уже давно утро. Должно быть, все уже ушли, потому что дома тихо, даже телевизор молчит. Выглянув в окно и не увидев на подъездной дорожке машины, я испытываю облегчение: весь дом в моем распоряжении! Небо затянуто тяжелыми и низкими тучами, ветер мечет крошечные крупинки снега. Я возвращаюсь к своему занятию. Вскоре я раскрываю секреты, которые хранятся в дневнике. Но это совсем не то, чего я ожидала.

Четверг, 18 ноября. — В наш дом пришла болезнь. У Питера и Чарли началась лихорадка. Они прикованы к постели, и то дрожат под грудой одеял, то откидывают их, когда у них начинается жар. Они в умелых руках. Лил приготовила им отвар из трав, пучки которых висят в кладовой, и я уверен, что они скоро поправятся.

Суббота, 21 ноября. — Мальчикам стало лучше, лихорадка практически прошла, но они все еще очень слабы и едва потягивают бульон. Я читаю им роман Жюля Верна «Двадцать тысяч лье под водой». Это их хоть как-то развлекает, хотя они больше спят, чем бодрствуют. Теперь у меня вызывает опасение состояние девочек. Они обе стали вялыми, и боюсь, теперь они поддадутся болезни.

Понедельник, 22 ноября. — И Элизабет, и Эмили уже совсем больны. Их лица горят от лихорадки, и они отказываются от отвара Лил. Я больше переживаю за Эмили. Она не такая сильная, как сестра. Она маленькая и уязвимая.

Замораживаю, сушу, промокаю…

Суббота, 27 ноября. — У девочек уже пятый день лихорадка. Они становятся все более и более вялыми. В отличие от мальчиков, они теперь с головы до пят покрыты красной сыпью. Погода очень переменчива, иначе я бы уложил их в «Душистый горошек» и отправился бы в Порт-Артур искать врача. Лил делает все, что может, но симптомы этой болезни, которая подкосила сначала мальчиков, а теперь и двойняшек, начинают проявляться и у нее. Я помогаю, как могу. Я все больше переживаю.

Воскресенье, 28 ноября. — Прошлой ночью Эмили победила лихорадку. Ее крошечное тельце дало отпор болезни, подкрепленное травяной настойкой Лил. У Элизабет жар не спадает, у нее начались судороги, дыхание стало поверхностным и прерывистым.

Понедельник, 29 ноября. — Элизабет умерла сегодня утром. Она испустила дух через полчаса после рассвета. Я убрал ее тело с детской кроватки, от ее сестры. Эмили безутешна.

Я читала страницы, пока сушила их горячим воздухом из фена. Но, прочитав эти слова, я выключаю его. Воцаряется звенящая тишина. Ничего удивительного. Случилось это давным-давно, и все равно меня это задевает за живое.

Я отлепляю следующую страницу и кладу бумажное полотенце между нею и сухой страницей, потом снова включаю фен.

Вторник, 30 ноября. — Лил слегла. Она уверяет меня, что это просто истощение, что она не больна, но у меня сейчас другая забота. Я сбиваю простой деревянный гроб для Элизабет, чтобы похоронить ее у лодочной станции. Эмили продолжает плакать. Она отказывается есть, пьет совсем мало отвара, несмотря на уговоры Лил. Мысль о том, что мы можем потерять и вторую дочь, для меня невыносима. Я не буду копать две могилы.

Четверг, 2 декабря. — На озере разошелся зимний шторм. Ветер превратил его в пучину, и я молюсь Богу, чтобы там не было кораблей, рискнувших отправиться в плавание в конце сезона, но на всякий случай зажигаю лампу маяка. Эмили продолжает плакать. Ее рыдания сливаются с завыванием ветра, разрывая мое сердце на части. Ее невозможно успокоить. Мы все перепробовали. Это словно ее часть умерла. Я боюсь и за ее жизнь.

Я теперь занимаюсь сушкой на кухонном столе, чтобы быть ближе к холодильнику. Я приспособила пустую банку из-под тунца вместо пепельницы, и она почти полна. Мне наплевать, если мне закатят сцену из-за курения в доме.

Замораживаю, сушу, промокаю…

Суббота, 4 декабря. — Я удивляюсь поворотам судьбы, ее превратностям, благословению горем. Произошло невероятное, и хотя мое сердце преисполнено чувства вины, я в то же время испытываю облегчение. Она — подарок озера. Она вернула мне жизнь. Я не могу заставить себя поступить иначе. Я изолью эту историю на бумагу и переверну страницу, чтобы больше к ней не возвращаться.

У меня колотится сердце. Это та дата, которую я искала. Разобрать написанное здесь намного сложнее. Видно, что смотритель писал торопливо, выводя слова из крупных, закрученных букв, которые почти слились. Мне так хочется скорее дойти до конца, но быстро читать не получается.

Плач моей единственной дочери, моей драгоценной Эмили, выгнал меня из моего уютного дома в самый ужасный шторм из всех, что я видел за многие сезоны на этом маяке. А возможно, заставили меня это сделать волки — не знаю наверняка. Я слышал, как они воют, несмотря на завывания ветра и плач моей единственной дочери, так что я взял ружье и пошел вдоль восточного берега вроде бы для того, чтобы их найти. Когда я карабкался по скользким камням, то заметил, что к берегу прибило шлюпку. Мне показалось, что она пуста, но я все равно ринулся за ней. От сочетания ледяной воды и пурги я промерз до костей. Я взялся за носовую часть шлюпки, развернул ее к берегу и направил в сторону пляжа, борясь с волнами. Я смог оттащить ее на достаточное расстояние от воды, чтобы ее не унесло обратно, и, справившись с этим, я заметил внутри тело. Женщина, завернутая в задубевшее от мороза шерстяное одеяло, лежала, свернувшись, на дне лодки. У нее были открыты глаза, темные глаза, тупо уставившиеся в никуда. Ее красивое, но страшно бледное лицо обрамляли каштановые волосы, губы были фиолетово-синими. Я ни мгновения не сомневался, что она мертва, что эта лодка уже некоторое время плавала по озеру, подгоняемая волнами, направляемая ветром в сторону Порфири. Я быстро оглядел пляж и поверхность озера в поисках признаков кораблекрушения, других лодок, но ничего такого не увидел. Я знал, что не могу оставить ее здесь, под открытым небом, так что я забрался в лодку и поднял тело, собираясь на время, пока шторм не утихнет, положить его в сарай для дров. Подняв ее, я услышал крик, слабый и приглушенный. Сначала я подумал, что ошибся, что в теле женщины еще теплится жизнь, и я положил ее обратно на фальшборт, но пустые, немигающие глаза подтвердили, что она мертва. Плач доносился из-под ее одеял, он был как эхо плача моей дорогой Эмили. Я поспешно развернул одеяла. Там была девочка, приблизительно двух лет от роду — маленькая и ослабленная, едва живая. У нее были волосы цвета ночи. Я быстро взял ее на руки, засунул под куртку и вернулся на маяк. Питер и Чарли спали. Лил била лихорадка; она ненадолго открыла мутные глаза, когда я вошел в дом, но ничего не заметила. Эмили лежала в детской кроватке, теперь она, истощенная, могла лишь хныкать, и я боялся, что она тоже близка к смерти. Я знал, что мне нужно срочно согреть маленькое тельце, которое я принес, и еще я знал, что жнец смерти парил в завывающем ветре на улице. Я снял с ребенка влажную одежду и положил его в постель возле Эмили, на то место, которое совсем недавно занимала Элизабет. Всего через пару мгновений Эмили перестала плакать. Опасаясь худшего, я повернулся и заглянул к ним в кроватку. Я увидел, что они прижались друг к другу, Эмили держала в руке прядь волос, так похожих на волосы своей мертвой сестры, ее глаза были закрыты — она мирно спала. Но на меня смотрели другие глаза. Этот ребенок не плакал, но его глаза говорили о многом. У меня было ощущение, что я жизнь одной отдал другой.