Навсегда, до конца. Повесть об Андрее Бубнове - Валентин Петрович Ерашов

площадях, но вынужден был направить Совету письмо: «...разрешаю всем членам депутации в количестве не более 200 человек собираться в помещении мещанской управы... Часы заседаний депутации не ограничиваю. Безопасность и неприкосновенность личности депутатов гарантирую».

Однако уже через неделю арестовали члена боевой дружины, депутата, большевика-слесаря Якова Рязанцева, продержали до 14 июня. За депутатами Клавдией Кирякиной, Петром Козловым, Андреем Поляниным учредили надзор.

20 мая Совет принял важнейшее решение (проект готовил Бубнов): «Для поддержания порядка на улицах города во время стачки, который может нарушаться черной сотней и хулиганами, ничего общего с рабочими не имеющими, для того, чтобы по нашему уговору действовать согласно и встать на работу не раньше, чем на это согласятся все рабочие г. Иваново-Вознесенска, а также во избежание столкновений между работающими и бастующими товарищами — постановили устроить милицию из среды себя... Действиями этой милиции руководят депутаты...»

Это был акт государственной власти, Андрей в том себе отдавал полный отчет.

Совет сделался хозяином города. Он обязал торговцев открыть для забастовщиков неограниченный кредит, запретил повышение цен на продукты, организовал выдачу денежных пособий или чеков на получение продовольствия особо нуждающимся забастовщикам. Для детей до трехлетнего возраста выдавались деньги на молоко. За время забастовки финансовая комиссия Совета израсходовала около 19 тысяч рублей; они были получены от Красного Креста, от рабочих Петербурга, Москвы, Ярославля, Владимира, Иркутска, Харькова, выручены от продажи фотографических карточек с изображением заседаний Совета (даже «господа» их покупали — на память, что ли).

Большинство фабрикантов, однако, в панике бежали из города, управляющие старались не показываться забастовщикам на глаза. Известный скупостью и хамством Мефодий Гарелин кричал, что скорее себе все зубы вырвет, а рабочим не уступит ни в чем.

По улицам скакали донские, астраханские казаки, в боевой готовности держали три пехотных батальона. Но полицейский пристав, рапортуя Кожеловскому, вынужден был отметить: «Буйств и насилий рабочими учинено не было, ведут себя тихо».

Стачка распространялась во всей округе: поддержали рабочие Шуи, текстильщики Вичуги, Кинешмы, Тейкова, Родников, — движение охватило весь промышленный район. К движению присоединились крестьяне, спрашивали у партийного комитета, «как отобрать землю и земских Начальников уничтожить», писали о том, что «научились у ивановских рабочих и тоже начинаем делать забастовку».

Готовились к вооруженной схватке. За револьверами в Москву ездила Матрена Сарментова. На заводе Кирьянова делали кастеты, кинжалы, отливали корпуса для бомб и, когда удавалось, отбирали оружие у зазевавшихся солдат и городовых, у сторожей, у лесных объездчиков.

Фрунзе срочно послали в Шую, где бастовало десять тысяч человек, так что писать заявление министру Булыгину выпало на долю одного Бубнова, — правда, после того, как основные положения обсудили сообща.

«Мы не можем изматываться на работе, мы не можем жить без отдыха, точно на каторге, мы не можем ждать, — писал Андрей, — поэтому мы требуем, чтобы государственная власть немедленно ввела в законодательном порядке 8‑часовой рабочий день на фабриках и заводах».

Он писал далее о недопустимости вмешательства начальства и войск в дела рабочих во время забастовки, об установлении пенсий, о создании комиссии по рабочему вопросу из народных, выборных представителей, об установлении свободы печати, свободы собраний. И заканчивал уверенно: «Мы заявляем, что этой свободой мы будем пользоваться и впредь, и надеемся, что ни полиция, ни войска не будут нам препятствовать в осуществлении этого законного и необходимого нам права».

Проект письма на партийной группе одобрили, но решили выждать несколько дней: стачка в целом еще не приняла политического характера.

Лишь 23 мая положение круто изменилось.

В это утро под руководством депутатов рабочие организованно двинулись на городскую площадь, чтобы вступить в переговоры с губернатором. Еще не знали, что он уехал во Владимир, а здесь в качестве представителя высшей власти его сменил вице-губернатор Сазонов. По распоряжению «вица» все подступы к площади оградили войсками, казаки и пехота держали наготове винтовки, шашки, нагайки. Решили в открытую схватку с вооруженной силой не вступать, а двинуться всем на Талку.

Подняли — впервые! — красное знамя. Пели «Марсельезу». Было примерно пятнадцать тысяч человек.

Тайный агент доносил Кожеловскому: «На сходке рабочих на реке Талке оратор не из числа рабочих, а приезжий возбуждал народ против правительства, объясняя, что войну кровопролитную устроило именно правительство».

«Оратор не из числа рабочих» был Бубнов. Полицейский агент посчитал его за приезжего.

3

По решению партийной группы с 23 мая стал издаваться бюллетень большевистской организации. Андрей либо писал текст, либо редактировал, если составляли другие.

В проведении забастовки наладился твердый порядок. С утра собирались партийцы, намечали, какие вопросы обсудить на заседании Совета, подсказывали, кому выступить, о чем. Потом — Совет, депутаты собирались на Талке, рассаживались на песчаном выступе, некий остряк из грамотеев пустил прозвище — «мыс Доброй Надежды». Утверждали вчерашний протокол, обсуждали текущие дела, если надо, выделяли депутацию для переговоров властями, зачитывали большевистский бюллетень... На противоположном берегу тем временем собирались рабочие, им докладывали о принятых решениях, начинался митинг. Постепенно митинги стали заменяться лекциями — говорили не только о текущих делах, но и о том, что такое классы, государство, почему существует эксплуатация и почему ее нельзя избежать, пока не свергнуто самодержавие. С лекциями выступали чаще других Бубнов и Фрунзе.

Большую речь держал Андрей 25‑го.

— Вчера мы вам сообщали, — говорил он, — что фабриканты письменно изъявили согласие вступить с нами в переговоры, причем своим представителем выделили Дербенева, нам предложили послать пятерых депутатов. Что же вышло? Когда депутаты явились, городской голова заявил, что никаких переговоров не назначал, что фабриканты не изменили своего решения — каждому хозяину иметь дело только с рабочими своей фабрики. Ему показали письменное извещение вице-губернатора о переговорах. Дербенев ответил, что предпринимателям о такой бумаге ничего не известно. Как же так? Выходит, вице-губернатор совершил уголовное преступление, написал от имени фабрикантов без их ведома. Рабочего за такой подлог судили бы, а для начальства, видно, законы не писаны. И еще мы получили от «вица» бумажку, в ней говорится, что мы несли запрещенные флаги. А между тем нигде не сказано, какой цвет материи дозволенный, а какой преступный...

— Насчет флагов я скажу, — Михаил Лакин выдвинулся чуть вперед. — Царский флаг, все знаем, из трех цветов: вверху белое, в середке синее, внизу красное. Я слыхал — это еще Петр Первый придумал. Верхнее белое — это высшее правительство, высшие господа, «белая кость», которая всем государством управляет. Синее — это самые наши кровопийцы, фабриканты и чиновники, наемные шкуры, которые нас давят, теснят, и неспроста ведь у жандармов мундиры-то голубенькие. А красное полотнище внизу — это и есть мы, мы с вами, кровью нашей выкрашено! Вот мы