На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной - Евгения Федорова

Правда, говорили и другое: если натереть подошвы махоркой, собака дуреет и теряет след. Полагаться на то, что болтают урки, не очень-то надежно, но на всякий случай Андрей натирал подошвы наших ботинок махоркой. Вернее же всего было ждать дождя. Правда, говорили, что знаменитая сука берет и мокрый след, но Владимир Николаевич Экк, наш друг из «преступного мира», этому не верил.

Но проклятого дождя все не было и не было. Жара спала, но дни стояли такие же ясные и синие. Этапы на «Северный» по ночам уходили теперь ежедневно — человек по 40–50. Доходяг увозили на телегах. За ними выстраивали тех, кто еще мог идти. Из нашей компании взяли сразу двоих, еще довольно крепких — не в лазарет.

Когда утром мы узнали об этом, сердце у меня упало. В тот день я умоляла Андрея рискнуть и бежать одному. Мне казалось, что какой-то, хоть самый ничтожный шанс все-таки есть. Я могу занять конвоира, покурить с ним, отвлечь его разными «бабьими штучками» — женщин было слишком мало, и даже злобные ингуши-конвоиры были с нами поласковее, каждый облизывался на любую «бабу». За это время Андрей мог бы скрыться, ну а там — как Бог даст…

Андрей не хотел. Не мог. Каждый раз он решал подождать еще один день, последний… Вдруг какая-нибудь случайность… Или, может быть, опять поведут на пожар… Или прольется наконец дождь… Но скоро и этим надеждам пришел конец. Почему-то стали строго следить за тем, чтобы мы с Андреем не попадали в одну бригаду. Вот уже несколько дней мы были разъединены днем и дрожали от страха вечером, не зная, увидимся ли еще завтра утром. Андрей еле доходил с работы до вахты, хотя это было недалеко. Еле передвигал отекшие ноги.

Однажды он вернулся с работы в сильном ознобе — наощупь чувствовалось, что у него сильный жар. Я уговорила его пойти в лазарет.

— Присядьте, — сказал ему лекпом.

— Я могу только прилечь, — ответил ему Андрей и упал на пол.

Его положили в лазарет, и от сердца у меня немного отлегло — не возьмут же его оттуда на этап! Не знаю, почему я была в этом уверена? Вернувшись с работы, я упросила нашего лекпома, в сущности симпатичного и доброго старика, только уж очень напуганного и дорожившего своим привилегированным медицинским положением, пустить меня к Андрею, который лежал в маленькой палате, где еще находилось еще человека четыре. Так странно было видеть его в чистой белой рубашке, на белой подушке, совсем бледного, пергаментного. А глаза его сияли мне навстречу такой радостью и счастьем, что чудо, казалось, здесь, рядом, что от одного этого взгляда все вдруг рассеется, как ночной кошмар, и мы останемся вдвоем где-то в далекой ночи… До самого отбоя я сидела возле Андрея. Мы почти не говорили. Я гладила его сухие руки и потихоньку растирала отекшие ноги.

Ночью Андрея взяли…

Он пришел на «Водораздел» еще полный сил и энергии, живой, умный, смелый, решительный. Если бы не я, Андрей не стал бы дожидаться финала. Он давно понял и предвидел, каким будет конец. Когда от шоферов с «Северного» поползли слухи о машинах, увозивших людей на расстрел в оврагах, Андрей понял, что это — не лагерная «параша». Понял и, может быть, спасся бы. А если бы не спасся, то хотя бы получил пулю вдогонку, и жизнь его оборвалась бы раньше, чем надежда…

Из-за меня он остался, из-за меня ослаб и дошел до ручки. Из-за меня теперь сидит в изоляторе, ожидая, когда его посадят на грузовик и повезут на расстрел… Мне вдруг все сделалось безразлично — жить или умереть, но только медленно не доходить, зная, что страшный, одинокий конец все равно неизбежен…

На следующий день я бежала с лесобиржи… Да нет, не бежала — просто ушла, потихоньку, не спеша, без единой мысли в голове направилась в недалекий лесок. Без всяких предосторожностей пошла и пошла…

Я слышала подсознательно, как вдогонку мне кричала одна из работавших со мной женщин:

— Женя, куда вы?!

Как ни странно, конвоиры не обратили на меня внимания, вероятно, решили, что я пошла по нужде, или вообще не заметили. Потом я побежала, подхлестнутая внезапным страхом. Бежала быстро, как только могла, в меховой моей шубейке, которую надевала по просьбе Андрея, унося на шее ладанку с солью и двумя бумажными рублями, маленький кусочек хлеба в кармане да еще старенький перочинный ножик, который он мне подарил.

Довольно быстро мне встретился ручеек, и я, помня, что собаки не берут мокрый след, побежала ручьем и пробежала так, наверное, с километр, а затем опять дальше посуху, потому что так было быстрее. Время от времени я падала и, полежав немножко, чтобы отдышаться и послушать, нет ли погони, бежала дальше. Но все было тихо.

Скоро в лесу начало смеркаться — я ведь убежала совсем в конце дня, перед тем как нас должны были вести в лагерь. Я решила, и вероятно правильно, что погони не было потому, что сначала надо было отвести людей в лагерь — ведь нас сопровождали только двое конвоиров. Теперь же, отведя бригаду в лагерь, они возьмут охранников и собак и вернутся на розыски. Ведь говорят же, что собаки берут след и трехдневной давности. Было страшно быть растерзанной собаками…

Я решила залезть на дерево — тогда либо меня застрелят не дереве, либо сдержат собак, пока я буду слезать. Так я и сделала. Выбрала сосну потолще, но с сучьями, до которых могла достать, и забралась чуть не на самую верхушку. Там я и сидела, притаясь, в ожидании своей участи. Что меня найдут, почти не сомневалась. Не могут не найти — слишком недалеко я ушла. Небо тем временем постепенно темнело, робкие звездочки замерцали там и тут, и ущербный месяц повис где-то на западе розовым лоскутком…

Я достала из кармана ножичек и вырезала на коре ветки дерева слово «Андрей». Грустные мысли одолевали меня, не давая задремать ни на минуту. И вдруг я услыхала собак. Их была, вероятно, целая свора, и они заливались на все голоса, но где-то вдалеке. Я слушала, напрягшись всеми нервами. Лай то приближался, то снова удалялся. И так было довольно долго… Но постепенно лай стих, и настала тишина, полная и какая-то густая, и ночь стала темная и тихая.

Они не взяли след — ни целая свора, ни знаменитая сука из Воркуты. Тогда я поцеловала ветку, на которой было вырезано «Андрей» (даже сквозь темноту белело его имя), и, прижавшись к корявому сосновому стволу, горько заплакала, в первый раз за все время на «Водоразделе» и за всю мою предыдущую лагерную жизнь…

Когда сделан первый шаг, второй неизбежен, как биение сердца. Тогда я не раздумывала — зачем, для чего, что дальше? Когда я была с Андреем, было все ясно: для него, для жизни или смерти вдвоем. Без Андрея? Наверно, тоже для него. Чтобы сделать то, что хотел и не успел он. Чтобы быть с ним в этой ночи, в этом темном пространстве, которое не принадлежит никому. И если я хочу остаться и дальше вот так — один на один с собой, а не вернуться в эту клоаку, где я ненавидела одинаково и угнетателей, и угнетаемых, надо идти, бежать, и как можно дальше, пока ночь темна и собаки далеко. В данный момент мне было неважно куда — мне было важно откуда.

Я еще раз поцеловала ветку и спустилась вниз. Я решила, что единственный шанс не быть пойманной завтра же — это уйти за канал. Там вряд ли станут искать так тщательно и с собаками. Может быть, решат, что я утопилась где-нибудь в лесном озере. И я пошла на север, туда, где в ясном небе Большая Медведица опрокинула свой ковш мне навстречу.