На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной - Евгения Федорова

Утром завтракали одной кашей — вернее, горячей водой, в которой плавали овсяные хлопья. Часам к одиннадцати начинало до того хотеться есть, что казалось: еще минута — и упадешь замертво, скатишься в черную бездну. Глаза заливало жаром, а если их закрыть, все ходит ходуном, как в сильную качку на море.

Только тогда мы завтракали… Доставали заветный, спрятанный на груди кусочек хлеба. Если поблизости бывала вода, ходили за ней под конвоем со своими кружками, потом начинали есть, откусывая крохотные кусочки, долго, тщательно и с наслаждением их разжевывая. Но что-то, чего нельзя было преодолеть, заставляло жевать и проглатывать все быстрее и быстрее — и уже буквально через мгновение тоненький ломтик хлеба исчезал в наших желудках.

И все же параксизм голода проходил, и желудки успокаивались часа на два, на три, потом все начиналось сначала. Но уже не было спасительного кусочка хлеба; оставалось разве что пососать янтарную слезинку застывшей смолы или пожевать какую-нибудь травку, горький, сводящий скулы мох и перетерпеть…

А когда мы уже брели по нашей бесконечной пыльной дороге «домой» и солнце светило нам в затылки, то кроме сосущей боли под ложечкой и слабой тошноты уже ничего не чувствовали. И даже «обед» в лагере, возле ямки с крысами вокруг, не вызывал такого бурного сокрушающего приступа голода… Вероятно, до того времени, когда мы превратимся в необратимых доходяг, ждать оставалось недолго. Ведь было понятно, что нас отправили сюда с одной целью — уничтожить, потому что, как мы узнали позже, всех, кого в 1937-м арестовывали по таким делам, как наши, поголовно расстреливали.

Нас, очевидно, тоже решено было уничтожить, но… «естественным путем», то есть голодом. Однако — чудеса существуют! За нас вступилась сама Природа, в милость которой не должен был верить советский народ. Помните лозунг: «Мы не можем ждать милостей от природы! Взять их у нее — наша задача!» Так вот, бедная карельская природа, а вернее, то самое мелколесье, которое не давало нам ни малейшей надежды выполнить хоть самую ничтожную долю «нормы», сама вступилась за нас и проявила-таки свою милость!

Дело в том, что перед конвоирами, сопровождавшими нас на работу, стояла задача, получив своих 40 человек (бригаду) и расписавшись за них, доставить нас на место работы. А дальше им было абсолютно наплевать, работаем мы или нет. За это отвечал бригадир или нарядчик. Дело конвоя — смотреть, как бы мы ненароком не удрали в тайгу с места работы; тогда-то им уж не поздоровится!

Но как уследить? Бригадир расставляет людей в мелколесье, да еще и поросшее кустарником, небольшими группками по три-четыре человека на довольно большом расстоянии друг от друга — так требует инструкция, иначе как же выполнять «норму»? А конвоиров-то всего двое, а собака и вовсе одна! Вот и поди уследи! И у конвоиров есть спасительное право — признать место работы «неподходящим»! Но им нельзя увести людей назад в лагерь до положенного времени, то есть до вечера. И тогда с полным правом конвоиры, собрав всю бригаду в одну кучу, укладывали ее у своих ног, предварительно выбрав для этого хорошую тенистую полянку среди самых высоких сосенок, — они ведь тоже люди, им тоже сидеть с нами до вечера!

Боже мой, какое блаженство! Лежать в благоухающем янтарем, еще прохладном поутру лесочке, вытянувшись и погрузив вечно ноющую спину в ложе из мягкой хвои, не шевелить ни одним членом своего тела… Законное «ничегонеделание»! Законный отдых длиной в целый день! Да, я еще самого главного не сказала: этот день шел «за счет охраны» — ВОХРа, и равнялся он 400-граммовой пайке хлеба! Четыреста граммов — наш обычный паек за целых два дня! Это действительно было счастьем и поддерживало наши силы на несколько дней. Спасибо вам, кривобокие, жиденькие карельские сосенки!

Если же нам удавалось попасть в одну бригаду с Андреем, да еще с нашим общим другом из «уголовного мира» В. Н. Экком, тогда это было уже не просто счастьем, а нашим «седьмым небом»! К сожалению, оно редко нам доставалось. В такие дни мы все лежали на небольшой лесной полянке. И конвоиры, и заключенные лениво дремали. Даже собака, сменив обычное озабоченное и деловое выражение морды на лениво-добродушное, дремала, положив морду на вытянутые лапы, лишь изредка вздрагивая острыми ушами.

Тени от деревьев медленно передвигались с запада на восток. В воздухе тоненько звенели комары, от которых мы лениво отмахивались ветками. Мы лежали рядом все трое и слушали бесконечные рассказы кого-нибудь из нас…

Слушать Владимира Николаевича Экка было не менее интересно, чем читать Ильфа и Петрова… Их было четыре брата в обычной интеллигентной семье. Ранняя юность братьев пришлась на начало революции, и, как и многие семьи, раскололась семья Экков — их жизнь потекла по совершенно разным руслам. Один из братьев стал известным кинорежиссером — поставил первую звуковую картину в советской России, ставшую известной всему миру, — «Путевка в жизнь». Второй стал врачом, да не простым, а «кремлевским»! А двое младших избрали… карьеру аферистов!.. Одним из них и был наш приятель Владимир Николаевич, человек с большим чувством юмора и большим обаянием.

Мне по своей наивности казалось: ну что за аферы могут быть в Советском Союзе?! Но, оказывается, бывают и аферы, и дела почище. Были у братьев и ограбления банков при помощи всего лишь двух игрушечных пистолетов; был и угон железнодорожных вагонов с грузом каких-то ходовых товаров, были и еще всякие «занимательные» истории, когда братьям, «работавшим» вдвоем, удавалось, в стиле Остапа Бендера или героев О. Генри, без особого труда охмурять доверчивых простаков.

Конечно, не всегда все происходило гладко и блестяще, и братья уже имели не по одному аресту, и не раз «куковали» в лагерях, но каждый раз им удавалось бежать, но через какое-то время они попадались вновь. Сроки их наказаний давным-давно перевалили за десятку, так что, по существу, они больше ничем не рисковали: Расстрела ни за побег, ни за аферы по Уголовному кодексу не предусматривалось, а добавлять сверх десяти лет им не могли, потому что десятка в те времена была «потолком».

Но НКВД хорошо их знало, и они, как говорится, сидели у него «в печенках». В последний раз братьев забрали в Ялте, где они тихо и мирно проживали итоги последнего «мероприятия», но однажды в ресторане их кто-то опознал. В лагере подельников разъединили, и на «Водоразделе» в 37-м оказался один Владимир Николаевич. Был он весел, жизнерадостен, остроумен, умел ладить со всеми — и с интеллигенцией, и с урками. Слушать его рассказы было большим удовольствием.

Любил он поддразнивать конвоиров и обещал им, что непременно убежит в первый же дождик, когда собака не возьмет след. Конвоиры его ненавидели, не хотели водить на работу, но не взять не имели права. И даже когда вся бригада работала, вернее, копошилась в лесу, Экк все равно валялся в тени «за счет ВОХРа», так как конвоиры не желали рисковать. А он мирно наслаждался своими 400 граммами хлеба и даже понемножку делился с нами.

В конце концов Экк все же выполнил свое насмешливое обещание и бежал в первый осенний дождик. Впрочем, это случилось уже без меня, и я об этом узнала позже.

К сожалению, мне не довелось услышать много о приключениях братьев Экк, так как нас недолго гоняли на лесоповал. Очевидно, даже наше не шибко грамотное лагерное начальство, начальство «спецдоводиловки» — иначе наш лагерь не назовешь, обеспокоилось, как бы «чего не вышло» по поводу такой явно никчемной, никакой пользы не приносящей и не оправдывающей себя работы.