Прокурор Никола - Вячеслав Белоусов

– Это точно, – согласился Курасов, – но пути назад отрезаны.

– И чего тебя понесло к ним? – Шаламов сплюнул и загасил окурок.

Он никак не мог примириться с переходом давнего приятеля из прокуратуры в милицию. Еще несколько месяцев назад они были плечом к плечу. Один – прокурором следственного отдела, другой – криминалист, а начинали вместе после студенческой скамьи районными следователями. И надо же тебе! Курасов, которому пророчили блестящую карьеру в прокуратуре, вдруг дрогнул и, особо не раздумывая, даже ему, лучшему другу, ничего не сказав, перебежал в милицию. Конечно, там и должность выше, и материально крепче, но променять прокуратуру на милицию!.. В сознании Шаламова это не укладывалось. Но он не корил друга, хотя порой невольно проговаривался.

– Долго висел? – когда вошли, спросил Курасов и огляделся.

– Суток трое, а может, поболее, – откликнулся криминалист. – Глотов теперь возиться будет. Обещал завтра уже точно сказать.

– Слава не подведет, – согласился Курасов. – Накинули петлю?

– Угу, – кивнул криминалист. – На собственном брючном ремне беднягу подвесили. Вот на эту люстру.

Он ткнул рукой в потолок и увлек Курасова за собой на кухню.

– Дивись! – криминалист подошел к подоконнику, ухватился за край и, поднатужившись, без особых усилий высвободил его весь из оконного проема. – Видал фокус?

– Вот те раз!

– А вот тебе и два, – Шаламов сунул руку в грязные опилки, заполнявшие нишу под подоконником, и аккуратно извлек оттуда сверток.

– Михалыч! Прямо тысяча и одна ночь! – ахнул Курасов.

– Гляди дальше, – невозмутимо продолжал кудесничать криминалист, разворачивая сверток. – Мы с ребятками моими уже имели счастье зреть, так сказать. Это я для тебя концерт устраиваю.

В кухню из комнаты заглянули два опера, простукивающие там стены.

– Не отвлекайтесь, не отвлекайтесь, орлы, – отмахнулся рукой Шаламов, – а то мы до утра осмотр не закончим.

Он повернулся к Курасову и раскрыл бархатный продолговатый фасонистый футляр. Курасов так и бросился вперед. Футляр засверкал драгоценными камнями золотого ожерелья.

– Инессы Самуиловны вещь! – задрожал, выхватил у Шаламова из рук футляр Курасов и застыл, испугался, виновато зыркнул на криминалиста. – Пальчики?

– Не было ничего. Если и были, стерли, – Шаламов хмуро сплюнул, отвернулся. – Пойдем, выйдем на этаж. Надышался я тут.

Они опять закурили на площадке. Курасов жадно затягивался, но спрашивать не начинал, ждал, когда Шаламову самому говорить захочется.

– Так я тебе и дал бы футлярчик, если бы на нем отпечатки пальчиков нашли.

– А ожерелье?

– Издеваешься? Что на камнях найдешь?

– Значит, ничего?

– Глотов еще покопается, битый стакан я нашел, донышко одно почти, по башке им били, видно, весь в крови. Надейся, может, тебе повезет, – Шаламов грустно улыбнулся и тут же спохватился. – А тебе мало?

– Что ты! Максинов, конечно, обрадуется. Несомненно, обрадуется. Но сам понимаешь…

– Ему фамилии тут же нужны, – хмыкнул криминалист и поморщился. – Менты без этого…

– Ну зачем ты!

– Ладно. Чего нет, того нет, – махнул рукой Шаламов и, глубоко затянувшись сигаретой, закашлялся. – Откуда, как говорится, у собаки хата? Добьют меня эти висяки.

– Михалыч, а что вырисовывается-то?

– Что вырисовывается? Мне откуда знать! Ты помнишь ту старуху, которую Раскольников грохнул? У Достоевского?

– Фамилию?

– Хотя бы?

– Нет.

– И я нет. Помню, шея у нее тонкая была, как куриная нога. Федор Михайлович такой изобразил. Только почему шея – и как нога?

– Чушь какая-то!

– Вот и я что-то удивлялся Федору Михайловичу, когда убитого с люстры снимал.

– А фамилия при чем?

– Шея у висельника тоже тонкая. Как куриная нога.

– Михалыч, тебе бы сейчас граммов сто? – забеспокоился Курасов, глядя на бледное лицо приятеля. – Сколько ты здесь волындишься?

– А фамилия у него как раз для твоего уголовного дела. «Санитаров» этих касается. Я тебе уже говорил, что покойник в ломбарде работал?

– Да.

– Вот и фамилия у него подходящая. Гольдберман.

– Смотри-ка!

– Гольд – золото, ман – мужик. «Золотой мужик» получается. Но, – Шаламов пасмурно хмыкнул, глаза тосковали о чем-то, а рот в улыбке раздвинулся. – Но это я так, Николай Егорович. Для прессы. Отвечая на твой журналистский вопрос. А если серьезно? Мучили этого тощенького перед смертью. Может быть, и пытали. Побои, ссадины, есть серьезные повреждения, зубы выбиты. Одним словом – пришли за ожерельем. Ожерелье это проходит по делу «санитаров». Лови, значит, подарок…

Курасов не спускал с криминалиста глаз, ждал окончания фразы.

– К этому «золотому мужику» с дохлой шейкой крутые ребятишки приходили и глубоко осведомленные о его сокровищах…

– Не тяни, Михалыч.

– А он не проговорился.

– Стерпел?

– Гольдберман? С куриной шеей? И с такими побоями?

– А чего? Ожерелье-то вон какое! Сколько тыщ стоит!

– Это не его. Убитый, похоже, и не знал о тайнике.

– Как?

– Ищи, братан, настоящего «золотого мужика». А найдешь его – «санитары» твои.

С утра допек редактор районной газеты, вернее, бывший. Его отстранили от кресла за год-два до моего назначения прокурором.

Познакомились мы при странных обстоятельствах. Он полдня прождал в коридоре в очереди на прием, а когда я вышел с последним посетителем уже в восьмом часу и запирал дверь кабинета, ко мне ткнулась новая завканцелярией. Бывшая уборщица, стесняясь и меня, и своей новой должности, испуганно застыла в дверях туалетной комнаты с тряпкой в руках; внутри, за ее спиной, какой-то мужик, видимо, сантехник, возился с трубами.

– Что случилось, Нина Петровна? – забеспокоился и я.

Районная наша прокуратура размещается на первом этаже семейного общежития на территории пяти комнат и общей кухни с туалетом. Вверху, на четырех этажах, резвится народ молодой, веселый, а главное, разный, поэтому потопы, поломки, внезапное отсутствие света и другие стихийные бедствия давно перестали для нас, размещающихся внизу, быть чем-то чрезвычайным. Мы и не такое видали, правда, еще не горели, тьфу! тьфу! И все бы ничего, но у меня в штате нет слесаря, электрика, сантехника и тому подобного специалиста, подходящего на все случаи потрясений, которые периодически не забывают устраивать нам радушные жильцы. Поэтому каждый спокойный вечер после рабочего дня для меня как руководителя – двойная радость, а здесь, увидев испуганную женщину, задрожал невольно и я.