Чучельник - Лука Ди Фульвио

А сама тем временем вспоминала день, когда сбежала из дома, день ее рожденья, день похорон ее отца. Вспомнила комнату, погруженную в полумрак, плотно закрытые ставни; день был сырой, ненастный. Отец лежал на кровати. Справа на тумбочке догорала свеча. Больше в комнате никого не было, только они с отцом. Клара сидела на плетеном стуле, который жалобно поскрипывал при каждом ее движении. Соломенное сиденье больно кололо зад. Еще не старый, сильный человек лежал на кровати, скрестив руки на голой груди. Грудь широкая, волосатая. На нем были только шерстяные кальсоны, из которых торчали грязные ноги с черными ногтями. На полу у кровати валялся неаккуратно завернутый, перевязанный бечевкой пакет. Она знала, что в том пакете. Длинное, широкое платье: по кремовому полю разбросаны васильки и незабудки. Это платье она видела на ярмарке. Доживи отец до дня рожденья, велел бы ей развернуть пакет и сказал бы: «Моей красавице, чтоб стала еще красивей». Но он не дожил и теперь лежит на кровати, не шелохнется; руки, способные удержать бешеного быка за кольцо в ноздре, теперь бессильно скрещены на груди; под кальсонами, там, где смыкаются ноги, топорщится жалкий бугорок. Клара уже не помнила, отчего он умер. За порогом темной комнаты слышался тихий плач матери и шепот сестры, утешающей ее. Потом вдруг зазвучали незнакомые мужские голоса, и Клару бросило в пот. Она увидела себя со стороны, наедине с полуголым отцом, в этой темной комнате. Ей стало страшно. Она бросилась к шкафу, вытащила оттуда праздничный отцовский костюм, белую рубашку, узкий черный галстук, носки, остроносые ботинки с подковками и быстро, дрожащими руками обрядила отца. Когда мать с другими вошли в комнату, Клара безмятежно стояла у открытого окна, а покойник лежал на кровати при полном параде, готовый к положению во гроб.

Пока его хоронили, она сбежала.

– Нет, – сказала Клара Айяччио, – не можешь… не можешь… не можешь…

Она приоткрыла рот – не широко, с какой-то странной стыдливостью. Дыхание прервалось на долю секунды. Клара зажмурила глаза, но не погрузилась до конца в черную бездну забвенья, испытав лишь тень наслаждения, чистого и робкого, как в девичестве. И все же горячая волна исторглась из ее чрева и затерялась в жестких черных волосах Айяччио.

Клара поглядела на его руку, сжимающую край лифчика, отцепила ее и вытянула вдоль изможденного тела. Потом неторопливо застегнула жакет. Встала, натянула трусы и чулки, одернула юбку.

– Холодно тебе? – спросила она у больного.

Он слабо помотал головой.

Клара накрыла его одеялом, пижаму надевать не стала. Затем повернулась к стулу, взяла пальто с бархатным воротничком и накинула на плечи. Наклонившись, подняла сумочку, похлопала по ней, стряхивая матовый слой пыли.

Айяччио смотрел, как скрывается под юбкой, распирая швы и молнию, ее мощный зад, как светлеет ткань чулок, вмещая белые сильные ляжки.

«Надо бы сказать тебе спасибо, – подумал он, – но у меня нет слов. Все слова умирают вместе со мной».

Клара подергала дверь и тут же вспомнила, что их заперли в этом дезинфицированном гробу.

– До звонка достанешь? – не оборачиваясь, спросила она.

– Да.

Как долго тянутся минуты, подумала она, точно целая жизнь. Только теперь она поняла, что способна любить и что любовь совсем не такая, как пишут в книгах, она гораздо сильнее и молчаливее. А может, каждому дается та любовь, какую он ищет и какую заслужил. Иной раз и представить себе не можешь, что такая бывает.

Светленькая медсестра, открыв дверь, прочла в глазах Клары страшную боль. Клара скрестила руки на груди, как мертвая; на одной руке нелепо болталась сумочка на жесткой ручке, с застежкой в виде бантика. Женщина с такой силой притиснула к груди руки, будто зажимала кровоточащую рану. Сестра невольно опустила глаза и стала с преувеличенным вниманием разглядывать плитки пола.

Проходя мимо, Клара пробормотала что-то и медленно побрела по коридору.

Айяччио знал, что больше не увидит ее.

– Что она сказала? – спросил он у сестры.

– По-моему, она спросила: «Может, еще как-нибудь?..» Могло так быть?

– Нет, – ответил Айяччио Кларе, чувствуя, с какой жестокостью жизнь покидает его тело.

– Ну, значит, я не расслышала, – пробормотала сестра и закрыла дверь.

Выделенный Амальди патруль на выходе из комиссариата обступила вооруженная толпа в два десятка человек. Амальди на миг застыл в воротах. Шумное сборище вдруг притихло, переключив внимание на вновь прибывшего.

– Если тотчас разойдетесь, обещаю, вам ничего не будет! – заорал Фрезе в мегафон, который вырвал у неповоротливого подчиненного. – Манифестация окончена! Ступайте все по домам!

В этот момент зажглись уличные фонари. Льющийся сверху искусственный свет грубо перекроил лица демонстрантов, подчеркнув морщины и прочие дефекты, которые только что были скрыты милосердными шафрановыми сумерками. В неоновом свете грозно заискрились камни и железяки. Толпа оживилась. Зазвучал хор протестующих возгласов, похожий на рокот реки, прорвавшей плотину.

Амальди был по-прежнему одержим двумя страшными образами, ограничившими все его существование. Девушка, похожая на мешок. Начало. Джудитта. Конец. Через несколько километров, отделяющих его от виллы Каскарино, он узнает, потерял ли Джудитту так же, как давнюю любовь своей юности. Если да, значит, он и себя потерял. Тогда ему незачем жить. Тогда жизнь превратится в один кошмарный сон. Если он все-таки выживет.

Краткая пауза перед прыжком, подумал он. Пора выбираться из трясины.

Приподняв край пиджака Фрезе, он выхватил у него из-за пояса пистолет и шагнул вперед. Амальди вспомнил, что этот пистолет они утром реквизировали у обезумевшего верзилы, и пальнул в воздух. Раз. Другой. Третий.

– По машинам, – приказал он растерявшимся патрульным (несколько человек даже упали наземь, услышав выстрелы).

Рокот моторов, заполнивший узкую улочку, поднимался в мрачное небо. Толпа быстро рассеялась. Фрезе молча уселся рядом с Амальди. На лице его было написано безграничное преклонение перед шефом.

– Сирену, педаль в пол, – бросил Амальди водителю.

Полицейский, сидевший рядом с шофером, обернулся и, разинув рот, уставился на старшего инспектора.

– Смотри вперед и не выступай, – пригрозил ему Фрезе.

Пока машины перебирались через кучи мусора, никто не произнес ни слова. Ближе к окраине города фонари начали редеть, затем дорога погрузилась в кромешную тьму.

В этой тьме воздух салона будто сгустился; казалось, тревогу можно пощупать пальцами.

– Успеем, – подбодрил его Фрезе.

Амальди взглянул на него и вымученно улыбнулся.

– Да.

Потом отвернулся к окошку и стал, не видя, смотреть на темную массу моря под ними.