Ресторан "Березка" - Евгений Попов

Дальше шло непечатное. Слушатели были довольны. 1960 год... 1960 год. Телевизор «КВН». «Веселый спутник». Реквием по Старухе, которая еще и нас с вами переживет...

Старуха ставила горшок, который дымился. Вкуснейшие! Потрясающие! Пельмени! Никогда в жизни больше!.. А – лето. Раньше (до того) в деревнях летом мясо не ели, а мы в 1960-м ели, запивая «Черемушкой». Первый тост Старуха произносила за Родину, партию, родное правительство. Мы поддерживали и выпивали. Затем были раскрасневшиеся и вели патриотические разговоры. Николай иногда улыбался, а лицо у него было чуть-чуть лошадиное. Он потом уехал в город К., поступил на алюминиевый комбинат и женился. Я его встретил близ кинотеатра «Совкино» и чуть-чуть застеснялся его внешнего вида, потому что в этот момент переходил из фазы отрочества в пору юности, и во мне происходила ломка характера. Мне нравилась Старуха, я с удовольствием вспоминаю ее и ее пельмени, хоть, конечно же, и не была она очень-то уж грамотная, мыслила иногда наивно, но искренне, почти как герои всех советских писателей, описывающих старух. А искренность я до сих пор уважаю, если только она не связана с выпусканием ближнему кишок. Я с удовольствием длил застолье с Николаем и Старухой. Я хорошо пил. Я, как подросток, пил много и почти не пьянел. Мама не понимала, что я выпиваю, а когда однажды я облевался, подумала, что я скушал нечто несвежее из той еды, что она приносила из пионерского лагеря.

Я блевал средь бела дня, а около баньки с сочувствием толпились мои собутыльники, Николай и Старуха. Когда мама ушла и я, обессиленный, рухнул на деревянную ступеньку, они шепотом, искренне предложили мне опохмелиться, но я отказался и правильно сделал: основы всего закладываются в юности, и с тех пор я никогда не опохмеляюсь...

И вот я снова встретил Старуху. Она опиралась на суковатую палку и была повязана черным платком. Рот у нее совсем провалился, но ступала она крепко, лучась морщинами. Она не узнала меня. Я подсчитал, что ей, должно быть, около 85 лет. Она прошла мимо меня, шурша черными одеждами, в свою отдельную квартиру трехэтажного дома с водяным отоплением и антеннами телевидения. Щелкнул замок. Я рванулся ей вслед, но остановился в растерянности.

А вчера вечером, когда смотрел телевизор, тени прошлого гуляли по голубому экрану: полковник, поручик, какая-то баба... О боже! Что делать? Перечитать «Метель»? Ведь это Пушкина «Метель», музыка Георгия Свиридова... О боже! Как я люблю свою страну!.. Какая она вчера была на голубом экране! Такая, что ей может позавидовать любой европеец, пиша диссертацию о чем-либо, связанном с тем, что я только что сказал...

Как начать? Как начать? Как начать?

А вот так прямо и начать, что Телелясов вышел из метро. Что, вернее, еще не вышел, а пока все еще шел по белокаменному этому подземелию, имея целью в плане ближайших поступков купить электрическую лампочку в магазине «Свет».

В один из майских дней 1964 года я, тогда студент второго курса одного из столичных вузов, должен был сдавать зачет по английскому языку. Жил я на станции Расторгуево Павелецкого направления, снимая на пару с товарищем комнату в двухэтажной зимней даче, преобразованной в коммуналку. Хозяйка этой дачи являлась сухонькой востроносой старушкой, бабушкой, чьего сына расстреляли в 1941 году во время наступления немцев на Москву, потому что он не проявил себя достаточно храбрым воином и оголил своим поведением вверенный ему участок фронта. Бабушка рассказывала про знаменитое число (не помню какое) октября того же года, когда к вокзалам стекались толпы и в воздухе стоял ультразвуковой истерический гул паники: она тоже хотела бежать, да не вышло, не было сил, отчего и осталась...

Впрочем, описание этих исторических событий не моего ума дело: я в этом ничего не понимаю и описывать сии картины с чужих слов не имею права. Я рассказываю, что сам видел, что сам испытал, а интересующихся тем числом отсылаю к книге «Выбор» секретаря Союза писателей Ю.Бондарева. У бабушки была доченька беспутная, проживавшая в Москве при ресторане «Динамо» – официанткой ли, или просто моя посуду. И был внучек, полный к своим пяти годам идиот, и не в уничижительном смысле этого слова, а в буквальном – он словесно общался с миром посредством звука «пау-пау», а также все, что было, из сумок и чемоданов крал, складывая похищенное в открытые для чужого взора места, но обильно поливая эти предметы материальной культуры мочой, смазывая калом, слюнями, соплями.

Фамилию же Той, Что Вела Инглиш, не помню, но знаю: была она тоже сухонькая, как бабушка, чьего сына расстреляли в 1941-м. Сухонькая, усыхающая, тридцатипятилетняя. Мастер спорта по гребле, кандидат наук. Она во время занятий, когда мы скрипели перьями, гуляла меж рядов, глядела, чтоб не списывали, и постоянно читала книгу «Зэ кэтчер йн зе рай». Дж. Сэлинджера, кумира. То есть – она была интеллектуалка, а мы – хамы, неучи, технари. Она нас заслуженно презирала за полную неинтеллигентность и плохое знание ее любимого предмета.

Слегка она меня выделяла. Чуть-чуть. Потому что я, с детства интересуясь писателем Джойсом, о котором я и до сих пор не знаю ровным счетом ничего, что было бы мне полезно, я в средней школе № 20 города К. отлично занимался по английскому и был назван на родительском собрании «нашей звездочкой», за что меня до сих пор ненавидит мой школьный и институтский друг Александр Эдуардович Морозов. В институте я уже совсем не занимался, жадно окунувшись во взрослую московскую жизнь, но знаний хватало ровно настолько, чтобы презрительно фыркающая англичанка чуть-чуть смирялась и поправляла мои ошибки произношения и грамматики уж не таким брезгливым голосом.

Но – не о том. Была еще в институте военная кафедра во главе с полковником Кувайкозой, и эту фамилию я не утрирую, а такая и на самом деле была. Этот славный человек рассказывал нам, как он в 1942(?), 1943(?) г. пустил с обрыва в реку Оксай (возможно – Аксай) баптиста, не желавшего принимать присягу.

– Кто еще хочет в Оксай (Аксай)? – спросил полковник остальных баптистов, и все они приняли присягу, храбро служили, некоторые дошли до Берлина и возвратились домой, увенчанные орденами, медалями, с трофейными аккордеонами и дюжинами часов, надетых всплошную до локтя, стали честно трудиться в народном хозяйстве.

И полковник Кувайкоза к этому 1964 году в значительной мере растерял свой боевой пыл: при мне он звонил с военной кафедры домой, сидя под знаменем, и спрашивал жену:

– Маша, Маша, але. Мне покупать гэдээровское мыло? А? У нас все офицеры взяли по десять – пятнадцать кусков. Брать? Я тогда тоже возьму десять – пятнадцать...

Однако бодрился. Заставлял нас при маршировке оттягивать носочек, вместо буквы «в» говорил букву «у», вместо «ы» – «и», вместо «у» – «в». Пример: Попов, иди в лес, Лысов, ложись в канаву. (Попоу, иди у лес, Лисоу, ложись у канаув.) Не осуждаю и вам не советую. Каждый как хочет, так и говорит, потому что имеет право, потому что свобода и со многим ненужным покончено. Я с симпатией вспоминаю полковника. Он разрешил мне носить бороду, а другим никому не разрешал, утверждая, что я при бороде похож на Фиделя Кастро, и поэтому мне можно, остальные же «запускают для хулиганства и чтобы не мыть». На госэкзамене он дал мне списать, хоть и был отменно грозен. Сэнкью вери мач, комрад Кувайкоза!..