Черные тузы - Андрей Троицкий

Трегубович нагнулся над стариком, сжал в кулаке его ухо и с силой дернул на себя. Станислав Аркадьевич замычал в голос, стал извиваться всем телом, двигая стул. Заскрипели доселе не скрипевшие паркетины пола, зазвенела посуда в серванте. Трегубович силой дернул уже кровоточащее ухо. Мосоловский опустил глаза, он не мог дальше наблюдать истязания.

– Сейчас я тебе дырки в ушах сделаю, чтобы сережки мог носить, – пообещал Трегубович и отошел в сторону.

Он взял с журнального столика конторский дырокол, пощелкал им, словно проверяя, исправен ли, подошел к старику.

– Ты ведь, дед, любишь сережки женские носить? Ты ведь голубой, голубой ты? Ты ведь пидор? Отвечай, сучье отродье.

– Не трогайте отца, – прошептал Мосоловский. – У него больное сердце. Ему нельзя… Пожалуйста, прошу вас… Нельзя ему волноваться.

– Заткнись, – тонко взвизгнул Трегубович.

Он плюнул в лицо старика. Тот что-то промычал в ответ. Трегубович склонился над Станиславом Аркадьевичем, двумя пальцами оттянул мочку уха, вставил её в тот паз, куда вставляют бумагу. С немым остервенением Трегубович изо всей силы сжал рукоятку дырокола. Старик замычал, завертел головой, разрывая ухо.

– Ничего, – сказал Васильев, обращаясь к Мосоловскому. – Теперь ваш отец обогатит свое исследование новыми примерами деградации народа. Примерами, испытанными на себе.

– Не ври, старик, тебе не больно, – визжал Трегубович. – Женщины свои пельмени прокалывают и ничего, молча терпят. И ты терпи. Тварь, тварь…

Мосоловский чувствовал, как мелко трясется его голова. Не поднимая глаз, он сидел на полу, сжимая зубы, глубоко дышал носом. Васильев поднял его голову за подбородок, заглянул в глаза.

– Теперь вспомнил?

– Вспомнил, – прошептал Мосоловский. – Я видел, да… Дайте воды. Я видел…

Голова тряслась, Мосоловский никак не мог справиться с этой дрожью.

– Там было темно. Я вышел последним из автобуса. А до меня, до меня… Там этот журналист был и с ним ещё этот, не помню его имя. Они вместе сошли. Один из них нес кейс.

– Подожди, подожди, – махнул рукой Васильев. – Давай отделим зерна от плевел. Кто этот один из них, кто именно нес кейс?

– Там темно было. Я не помню. Я был выпивши. Кто-то из них из этих двух взял с переднего сидения кейс, когда водитель остановился на дороге недалеко от Москвы. Он остановился, чтобы поменять колесо. И кто-то взял с переднего сидения этот кейс. Как бы в шутку. Чтобы потом обратно положить. И не положил. Тем темно было, и я был пьян. Мы выпивали дорогой, все выпивши были.

– Кто из них взял кейс? Этот корреспондент или тот, другой, Овечкин?

– Кажется, корреспондент взял. Он самый пьяный был. Да, он взял. Или не он. Я не помню точно. Кто-то из них.

– Вспоминай, у нас есть время. И смотри на своего отца, а не в пол.

Мосоловский, продолжая трясти головой, заплакал.

– Я точно не помню… Я не могу сейчас ничего вспомнить. Прошло время. Я был пьян.

– Сюда смотри, – заорал Трегубович. – Сейчас старика твоего жарить буду. Парить буду.

Он вытер влажные губы рукавом пиджака, полез рукой в задний карман и достал пластмассовую зажигалку. Большим пальцем он нажал кнопку, повернул железное колесико, веселыми ожившими глазами наблюдая за вспыхнувшим оранжевым огоньком. Трегубович поднес пламя к белой бороде старика. По комнате поплыл густой тошнотворный запах паленых волос. Неожиданно Трегубович отступил назад, разжав пальцы, бросил зажигалку.

– Смотри-ка, а старик того… Откинулся старик. Не дышит.

Мосоловский поднял глаза. Отец сидел на стуле с запрокинутой назад головой. Окровавленная тонкая шея, голубая сорочка, залитая кровью на груди, торчащие изо рта носки, белая выступающая вперед борода в темных подпалинах. Усатый мужик шагнул к старику, двумя пальцами потрогал его шею и ничего не сказал. Всхлипнув, Мосоловский отвернулся. Видимо, теперь пришла его очередь умереть. Он чувствовал, как щеки щекочут слезы.

– М-да, такая неприятность, – покачал головой Трегубович. – Кто бы мог подумать? Кто мог подумать, что он откинется? Черт…

– Ладно, мы и так все выяснили, – махнул рукой Васильев.

– Что с моим сыном? – неожиданно для самого себя вдруг спросил Мосоловский. – Вы убили моего сына, да? Убили Виталика?

– Твой сын ещё два года назад умер от воспаления легких в колонии общего режима, – ответил Васильев. – Умер на петушиной зоне.

Васильев громко всхлипнул и задал другой вопрос, показавшийся сейчас важным.

– А жена моя бывшая, что с ней, что с Надей?

– А Надя переехала в Москву, – ответил Васильев. – У неё другая семья. Кстати она живет совсем рядом с вами, чуть ли не на соседней улице.

– Вот как, вот как? – Мосоловский давился слезами.

Васильев согнулся над Мосоловским, снял с него галстук, зажал в кулаках ворот рубахи, разорвал её. Мосоловский наблюдал за этими действиями отстранено, с пассивностью жертвенного ягненка. Вот Васильев пальцами стал щупать жирную грудь Мосоловского, отсчитывая с левой стороны пятое нижнее ребро. Вот Васильев задрал брючину, вытащили из чехла, пристегнутого к щиколотке, охотничий нож. Держа большой палец на навершие, он приставил острие клинка в то самое место, под пятым ребром, поднял голову к Трегубовичу и скомандовал:

– Теперь ударь чем-нибудь тяжелым по пятке ножа.

– А чем, чем ударить? – молодой человек завертелся, озираясь вокруг, отыскивая подходящий предмет, но на глаза ничего не попадалось.

– Не режьте меня, – прошептал Мосоловский и заворочался на полу. – Моя смерть вам ничего не даст. Я прошу…

– Вы лучше не дергайтесь, а то будет больно, – посоветовал Васильев. – Очень больно.

– Может, ногой по ножу ударить? – спросил Трегубович.

– Нет, нога соскользнет. Там на кухне толстая книга лежит «Крестьянство России». Вот эта книга подойдет.

Мосоловский закрыл глаза, он услышал удаляющиеся шаги.

– Прошу вас, – прошептал Мосоловский и не смог закончить фразу, горло перехватил спазм.

– Жалко такую редкую книгу кровью пачкать, – сказал вернувшийся с кухни Трегубович и захлюпал носом.

Васильев убрал палец с навершия ножа. Чертыхнувшись, Трегубович широко взмахнул книгой. Мосоловский почувствовал обжигающий укол в грудь. Он нагнулся вперед, закашлялся до темноты в глазах, выпустил изо рта длинную струйку крови и боком повалился на пол.

В узкие, как крепостные бойницы, окошки бара пробивался серый утренний свет. Небольшой зал, облицованный плиткой под ракушечник и увешанный литографиями в золоченых рамках и рыбацкими сетями, в этот неурочный час пустовал. Лишь у стойки бара трое молодых людей сосали через соломинки из высоких стаканов какое-то мутное зеленоватое пойло.