Гугеноты - Владимир Москалев

— Честное слово, принц, — проговорил маршал, — ваша манера боя напоминает мне уроки Буасси, хотя я знаю, что вы не учились у него.

— А ваша манера, герцог, точь-в-точь как у моего мастера. Ей-богу, можно подумать, что мы тренировались в одном фехтовальном зале и брали уроки у одного и того же человека.

Что касается Матиньона, то неизвестно, у кого брал уроки он, и Лесдигьер сразу понял слабые места в его защите, хотя Матиньон весьма искусно нападал. Однако Лесдигьер решил не ускорять событий и молча, изматывал противника, ожидая, пока тот выдохнется и сам откроется. Для него эта дуэль была игрой, и он, легко отбивая удары, в то же время наблюдал за другой сражающейся парой. Матиньон, видя такое пренебрежение, рыча, бросился в атаку, но тут же, как предупреждение получил царапину на левом предплечье. Это еще больше обозлило его; забыв нехитрую заповедь бойца — не терять хладнокровия в бою — значит наполовину победить врага, — он сделал отчаянный выпад, совершив при этом ошибку, и получил еще одну царапину на другом предплечье.

— Сударь, вы что, издеваетесь надо мной? — крикнул он, отступая на шаг.

— Ну что вы, милостивый государь, я очень уважаю такого достойного противника, как вы, и в доказательство моих слов не стану вас убивать, а позволю себе всего лишь ранить вас. В плечо. Вот сюда.

И не успел Матиньон опомниться, как получил удар в плечо приемом, называемым мулине.

— Святой боже, я ранен! — воскликнул он и, скрипнув зубами от ярости, снова ринулся в атаку. Но, подняв шпагу для удара, выронил ее — рука беспомощно повисла как плеть.

Матиньон упал на одно колено. Лицо его побледнело. Другой рукой он схватился за плечо: пальцы тут же окрасились кровью. Бой немедленно прекратили. Рану перевязали и помогли ему дойти до кареты, которая стояла неподалеку специально для подобного случая.

Конде, наконец, перешел в атаку и, делая выпады, не переставал удивляться тому, с какой легкостью его противник парирует удары.

Оба противника стоили друг друга, и каждый понимал это. Дуэль, длившаяся уже с четверть часа, не приносила результатов ни той, ни другой стороне, мало того, ни один из противников не получил еще ни единой царапины.

Наконец Конде откинулся назад и, быстро сменив позицию с четвертой на шестую, сделал ложный выпад. Герцог ждал этого. Это было началом приема, о котором предупреждал его де Ремон. И когда последовал двойной страмассон, он с ловкостью увернулся от него, при этом, едва не выбив вторично шпагу из руки Конде и слегка поцарапав ему колено.

Колиньи сокрушенно покачал головой, Ла Ну с Шомбергом недоуменно переглянулись, а Монморанси подумал, что если бы не этот человек из Понтуаза, он наверняка сейчас был бы убит наповал.

Конде опешил. Тот прием, которому его обучил Гийом де Ремон и которым он думал завершить схватку, с треском провалился.

Конде тяжело дышал. У него в запасе был еще один обманный трюк, на него возлагал он теперь все надежды. Отдышавшись немного. Он вновь хладнокровно приступил к атаке. Мелькнула мысль: вдруг противнику известен и его второй, последний убийственный толчок из девятой позиции, от которой не было спасения? Он провел первую часть обманной полутерции. Зная этот прием, противник непременно должен был отреагировать боковым парадом, но Монморанси не предпринял никаких мер. И Конде решил, что его час настал. И когда принц, помолившись мысленно Богу и вложив всю силу в удар, произвел тот второй прием, на который возлагал все надежды, то с ужасом понял, что удар его отбит. Сам он при этом, неловко повернувшись, потерял равновесие и упал лицом в холодную прошлогоднюю траву, кое-где даже не потерявшую зеленого цвета.

Колиньи, заметив примененный Конде запрещенный прием, недовольно нахмурился. Лесдигьер же на хитроумный трюк не обратил никакого внимания: он изрядно нервничал, опасаясь за жизнь принца, и одновременно от всей души восхищался ловкостью своего хозяина. Мысленно юноша даже дал себе слово непременно сравниться когда-нибудь с ним в мастерстве фехтования.

Конде тем временем уже вскочил на ноги. Вид его был ужасен: губы нервно подрагивали, в лице — ни кровинки, глаза полыхали бешенством и злобой. Он с таким остервенением вновь бросился в атаку, что Монморанси понял: настал черед применить тот самый прием, которому де Ремон обучил его напоследок и который был неведом противнику.

Принц принял стойку, изготовившись сделать надлежащий выпад, но… не успел. Немногочисленные зрители дружно охнули: в груди Конде, чуть ниже правого соска, уже торчал клинок соперника! Принц, опуская руку со шпагой, едва слышно прошептал:

— Запрещенный прием…

— Беру пример с вас, принц, — так же тихо ответил маршал, выдергивая острие шпаги из его груди.

Лезвие оказалось обагренным кровью на целых два дюйма. Конде, не издав более ни звука, рухнул оземь.

— На помощь! Скорее! — вскричал Колиньи. — Принц не должен умереть!

— Не волнуйтесь, сир, — устало улыбнулся герцог, возвращая клинок в ножны, — столь пустяковая рана не может быть смертельной.

Оруженосцы аккуратно подняли принца и отнесли к карете медпомощи. Через минуту зашторенное окно кареты распахнулось, и раздался взволнованный голос адмирала:

— Конде жив! Сердце бьется! В Париж! Немедля!

…Большой кровопотери не случилось: отверстие раны оказалось достаточно узким. К тому же не на шутку обеспокоенный Колиньи всю дорогу прижимал к груди раненого поданную походным лекарем мягкую чистую тряпицу.

Однако в сознание Конде по-прежнему не приходил. Парижский врач, которого слуги по требованию адмирала незамедлительно доставили к постели больного, внимательно осмотрел рану, наложил соответствующую повязку, объявил, что, не считая поцарапанного ребра, жизненно важные органы не задеты, прописал обильное питье и рекомендовал полнейший покой. Матиньона, проделав с ним аналогичные манипуляции, тоже успокоил, предупредив, разумеется, о соблюдении постельного режима и посоветовав как можно реже шевелить поврежденной рукой.

На следующий день к воротам особняка Конде явилась жаждущая справиться о здоровье вождя толпа гугенотов. Особо активных допустили к больному, и они, обступив его ложе, принялись довольно шумно обсуждать случившееся, на все лады, проклиная католиков, посмевших покуситься на жизнь их предводителя. От гула возбужденных голосов Конде пришел в себя. Прислушавшись, открыл глаза и слабым голосом попросил никого не винить, ибо дуэли среди дворян — дело обычное, а он, если разобраться, сам во всем виноват.

Гугеноты несогласно загомонили, да столь шумно, что Ансельму, верному слуге принца, исполнявшему теперь обязанности сиделки, пришлось вспомнить о наставлениях доктора. Решительно вмешавшись, он объявил, что разговаривать и тем более волноваться больному пока противопоказано, с чем и выдворил несознательных посетителей.

К вечеру у Конде поднялся жар, и всю ночь он бредил, мучимый кошмарами. Ближе к рассвету жар сменился перемежающейся лихорадкой, однако сознание если и возвращалось, то ненадолго. Явившийся поутру врач Ле Лон, поменяв повязку, проверив пульс и послушав дыхание больного, заметно помрачнел. На немой вопрос Ансельма ответил, что, видимо, наступил кризис. Домой доктора не отпустили: выделили ему комнату рядом с покоями Конде. Всю последующую ночь принц снова метался в бреду, норовил вскочить, выкрикивал имена как ныне здравствующих, так и давно усопших врагов… К утру все-таки забылся и после непродолжительного сна испытал некоторое облегчение. Открыв глаза, попробовал даже пошутить с окружающими, чем весьма порадовал Колиньи, Ла Ну и Ансельма. Однако с наступлением сумерек все возобновилось: и жар, и бред, и лихорадка. Врач, осмотрев еще раз рану, обнаружил, что началось нагноение. Он тщательно обработал воспаленный участок кожи, смазал его по краям каким-то пахучим бальзамом и наложил свежую повязку.