Ночной консьерж - Йенс Фишер

– Видишь ли, этот его «близкий человек»… В общем, была еще одна услуга, которую я оказал твоему отцу… – Серж сосредоточился на взгляде. Хорошая актерская игра в его профессии всегда ценилась наравне с талантом разрешать проблемы. – Перед тем как поселиться в Диево-Городище, Свен Ларсен попросил меня изготовить документы…

Кристина насторожилась. Ее ноздри расширились, дыхание участилось.

– Точнее – один комплект документов, – продолжил Серж, – британский паспорт, водительское удостоверение и студенческий билет Оксфорда… На имя Брайана Джонса.

– Брайан Джонс?! – переспросила Кристина, и брови ее недоуменно поднялись, образовав на лбу глубокую морщину.

– Да. Ты его знаешь?

– Так звали любимого музыканта отца. Гитарист «Роллинг Стоунз», утонул в собственном бассейне в шестьдесят девятом году. Отец как-то проговорился, что если бы у него родился мальчик, он назвал бы его Брайаном…

– Любопытно. Короче, я сделал твоему отцу эти документы. Он передал мне фотографии. Этому Брайану Джонсу лет двадцать на вид, возможно – восемнадцать. В паспорте значится – двадцать один. Блондин с короткой стрижкой, челка – налево, глаза карие, нос прямой длинный. Знаешь такого?

Кристина пожала плечами. Ее воображение отказывалось рисовать в голове описанный портрет. Значит, отец встречался не с любовницей. Молодой человек – кем он приходится отцу? Внебрачным сыном? Неудивительно. При его-то темпераменте внебрачных детей у Ларсена может набраться с небольшую деревеньку.

– Пойми, я говорю это потому, что твой отец в момент пожара мог быть в доме не один! Он кого-то ждал. Точнее – юношу, которому потребовались документы на имя Брайана Джонса. Ведь не для себя же он их заказывал, черт возьми!

– Ты думаешь, там сгорел этот Брайан Джонс? А отец опять куда-то исчез? Куда? Зачем? Сколько это может продолжаться? – Кристина тяжело вздохнула, потому что всхлипывать у нее больше не получалось. Голосом, наполненным горечью и разочарованием, она произнесла: – Наверное, я зря все это затеяла. Если он не погиб, значит, очень не хочет, чтобы его нашли. У него свои планы на жизнь, он бежит по своей колее и против того, чтобы его догоняли. Мне не одолеть его… Снова.

– Подожди. Не раскисай. У меня, кажется, есть идея.

– Не смеши. У тебя может быть идея. У меня она может быть. Но его идеи всегда берут верх. Иногда мне кажется, что идей у него не меньше, чем денег, – миллиарды. Он идейный маньяк и скопидом. Идеи, идеи, идеи… Как я устала от этой непрерывной жажды наживы!

– Должно быть, с идеями – как с деньгами. Сначала ты их генерируешь, чтобы пользоваться ими, а затем они начинают пользоваться тобой. И это процесс необратимый. Если они начинают кем-то пользоваться, остановить их невозможно.

– Все его идеи подчиняются старой дурацкой хипповской доктрине: изменить мир. И почему-то это самоуверенное старичье считает, что перемены будут к лучшему.

– Ты тоже его меняешь. То, что ты отказалась от жизни, которую твой отец тебе предлагал, разве это не твой способ менять мир?

– Ты ничего не понимаешь. Я – реалистка и прагматик. Во мне нет ни капли идеализма. Даже под влиянием наркотиков мне не удастся нацепить на нос розовые очки. Зачем, по-твоему, я изучала экономику, социологию, философию? Чтобы воскликнуть: «Давайте споем «All you need is love», и мир изменится»? Наивные глупости! Все процессы предопределены. Мир – наркоман. Он находится в постоянной зависимости от длинных цепочек препаратов. Миру нужны энергетики. Если от них отказаться, начнутся страшные ломки. Парализует отрасли экономики, а некоторые страны просто смоет.

– Куда?

– В утилизационную воронку. Знаешь такое выражение – «блевать внутренностями»? Наркоманы иногда это делают. А мир может выблевать в утилизационную воронку целые страны под видом внутренностей. И мы не заметим. Нам будет уже не до того.

– А кроме энергетиков, что нужно миру?

– Галлюциногены. Если перестать давать ему галлюциногены, нарушится вертикаль понятий. То, что некоторые философы называли моралью. Будет совершенно непонятно, кто – хороший, кто – плохой, за что можно наказывать, что нужно прощать. И все очень быстро поубивают друг друга. Самый мощный галлюциноген прошлых веков – религия. Но она теряет влияние. Последние пятьдесят лет в списке галлюциногенов лидировал Голливуд и телевизионные новости, сейчас – Интернет. И уж конечно, мир с его кровоточащими нарывами не может обойтись без обезболивающих.

– И что же, по-твоему, снимает боль этому миру?

– Музыка. Так ты говорил, у тебя есть идея?

– Но ми венгас кон куэнтос. Куэ куэрре десир кон есто? Ми льямо…

На этом месте Чича осекался уже пятый день подряд. Всему виной страсть к языкам и, отдельно, – любопытство к жаргонным пикантностям. Оно заставило его просмотреть словарь испанских нецензурных выражений, прежде чем освоить грамматику этого языка и создать запас из приличных слов. А теперь – хоть имя меняй. То есть – кличку.

Пятый день он учил испанский язык. Иностранные языки были его главной страстью с детства. Не марки, не значки, не старинные монеты, которые коллекционировал отец. Лишь способы постичь при помощи погружения в язык иные человеческие миры и способы существования стали его пожизненным хобби, досугом, развлечением.

Когда ему было всего пять лет, Чича уже растягивал губы, щекотал небо и гортань, подбирал немыслимые комбинации для собственного языка и зубов. Английский, немецкий, французский. К девятнадцати годам он прилично владел этими тремя и собирался взяться за испанский. Планы изменила встреча с Надирой, будущей юристкой из университета дружбы народов, урожденной индуской штата Кашмир. Он принялся учить хинди, но, несмотря на всестороннюю близость с преподавательницей, увяз в орнаментальной вязи этой утробной фонетики, неправильных глаголов, ударений, сочленений. Язык хинди встал на пути полиглота, как нетронутые джунгли, в которых бесполезно прорубать себе путь. Здесь нужно кропотливо разбирать каждое сплетение лиан, остерегаясь наткнуться на ядовитую колючку или наступить на змею.

Чича изучал этот язык целых четыре года. А когда одолел настолько, чтобы понимать оттенки текстов Рабиндраната Тагора, то все, что касалось Европы, уже перестало увлекать его. Восток выдавил из сознания линейные европейские понятия и простые перспективы, как прокисшую горчицу из тюбика. Иногда перед зеркалом Чиче даже казалось, что морщины на лице – верный признак европейской уверенности в том, что жизнь можно подчинить и направить в нужное тебе русло, – исчезли, превратившись в гладкие округлости на манер детских коленей и выражений далай-лам. В новом состоянии медитации он мог теперь только наслаждаться собственной пустотой. Она была прекрасна. Чище и глубже любого содержания.

Увы, Надира ушла из его жизни так же внезапно, как и появилась в ней. Родители с детства обещали ее в жены сыну богатого соседа, ровеснику Надиры и товарищу ее детских игр. Еще пару десятков лет назад этот мезальянс стал бы грубым нарушением кастовой иерархии. Но родители молодого раджи оказались чужды предрассудкам. Только сама Надира категорически воспротивилась замужеству. Она уехала в далекую Москву за образованием, влюбилась в задумчивого брюнета-москвича на восемь лет старше себя, стала с ним жить.