Бринс Арнат. Он прибыл ужаснуть весь Восток и прославиться на весь Запад - Мария Шенбрунн-Амор

Со двора доносилась ругань конюших и возниц. Констанция с привычным усилием распахнула тяжелую створку окна, дотянулась до ветви старого лимонного дерева, сорвала одинокий перезрелый плод, вдохнула тонкий, кислый аромат. Сняла со стены распятие и навсегда покинула опочивальню, где прошла жизнь. Когда нога сама нащупала на ступеньке знакомую с младенчества щербинку, иглой закололо в груди. Пришлось остановиться, чтобы не появиться перед людьми заплаканной.

В углу двора уже маячили печальными чучелками дама Филомена и дама Доротея. Какими же они стали крохотными, низенькими, жалкими и согбенными годами! Да и Констанция, завернутая в темное покрывало, наверное, выглядела убого, и вот-вот превратится в такую же забытую, лишнюю, одинокую женщину. Дамзель Сибиллы де Фонтень среди кучки приверженцев опальной княгини не оказалось. Видно, плохой приметой для будущего девицы было сопровождать поверженную госпожу в изгнание. Бесполезный и никому не нужный паршивец Вивьен тоже куда-то запропастился.

Зато гарцевал у ворот неизменный Бартоломео, возглавлявший небольшой отряд стражи. Рыцарь с седла почтительно поклонился княгине. Констанция подошла к нему, положила руку на стремя:

– Храни вас Господь, мессир, за вашу преданность и верность.

Бартоломео хотел ответить, даже рот распахнул, но не смог выдавить ни слова. Стащил с головы шлем, вытер пот, стараясь, чтобы никто не заметил, что заодно промокнул и глаза. Уже когда Констанция отошла к паланкину, нашелся и прогудел:

– Да чтоб мне умереть без покаяния или… хуже того – всю жизнь на кобыле ездить, да чтоб я свой верный Куражо сломал, если я… как иуда или самаритянин там какой, чтобы бесценную госпожу предать… когда и так уже год жалованья не платили…

Запутался, побагровел, в замешательстве снова сердито нахлобучил шлем и остолбенел от нежданной, невиданной и совершенно незаслуженной награды – впервые за много лет прекрасная, взыскательная и недоступная дама его сердца Изабель де Бретолио милостиво улыбнулась своему паладину.

Констанция все не могла заставить себя двинуться в путь: поочередно то осыпала поцелуями маленькую Агнессу, то прижимала к груди плачущую Филиппу – как расцвела милая и добрая Филиппа, едва Мария перестала затмевать ее нежную прелесть! До тех пор крестила, благословляла дочерей и брала с них клятвы не забывать ее и поскорее навестить в Латакии, пока не вмешалась Изабо и мягко, но решительно не положила конец душераздирающему прощанию.

Обе старые дамы с кряхтеньем погрузились в выделенный им паланкин: дама Доротея – сетуя и жалуясь всем святым, а дама Филомена – стоически вскинув пепельную голову.

Печальная процессия прогрохотала по подъемному мосту, двинулась вниз по узким, кривым улочкам каменного верхнего города, по полным зевак площадям и рынкам глинобитного нижнего. Констанция не выглядывала за плотно задернутые занавески, но знала, что прохожие не поднимали детей, чтобы те полюбовались на свою властительницу, нищие не бежали за ее выездом, монахи не благословляли, подданные не приветствовали, и ни единая душа не сожалела о лишенной трона законной правительнице. Лишь присутствие стражи под командованием устрашающего Бартоломео заставляло злорадствующих ротозеев помалкивать и неохотно расступаться.

Констанция стиснула руки и сидела молча, сглатывая солоноватый привкус невыплаканных слез. Только когда паланкин поравнялся с маленькой армянской лавкой, торгующей керамикой у храма святого Георгия, встрепенулась:

– Это все – дело рук короля. Сначала Бодуэн собственную мать предал, потом тебя, Изабо, потом Шатильона. Меня он предавал при каждой возможности. И за несчастного Ибрагима отказался заступиться, а теперь подбил неразумного Бо последовать своему примеру – восстать против родительницы. Я бы простила утерю княжества, но то, что лишил меня сына – не прощу.

Остановила процессию, вручила Бартоломео толстый кошель:

– Друг мой, передайте хозяину лавки, скажите: «Для тха-джана Арама, в память нашего Ибрагима».

Кортеж продолжил путь сквозь неблагодарную толпу, шарахающуюся от бывшей государыни как от зачумленной. Когда в последний раз за изгнанницей захлопнулись городские врата – полегчало, словно отвязали от позорного столба. Констанция раздвинула занавески, жадно вдохнула запах унавоженной, распаханной земли. Никогда больше она не вернется в неблагодарную Антиохию.

Изабо тоже приободрилась. То и дело выглядывала из паланкина и каждый раз с милостивым смешком поражалась тому, что рядом неизменно оказывался славный, бравый и, как теперь стало совершенно очевидно, весьма представительный и могучий рыцарь Бартоломео д’Огиль.

К исходу второго дня достигли Ла Лиша, называемого сирийцами Латакией, а греками – Лаодикеей, печального места изгнания и одинокой кончины Алисы.

Однако Латакия оказалась вовсе не мрачным затвором. Основанный еще византийцами, большой красивый торговый город с удобной гаванью и двумя внушительными замками на холме был застроен величественными домами из обтесанного камня и мрамора, над садовыми оградами склоняли ветви смоковницы, яблони, вишни, оливы, миндальные, персиковые и фисташковые деревья. Напротив главного собора в сводчатых галереях огромного рынка шла бойкая торговля.

Здесь новую госпожу и повелительницу приветствовали, ей низко кланялись, и хоть она уже ведала цену верноподданническим чувствам вилланов, все же после оскорбительного недоброжелательства Антиохии они несли отраду.

Море волнующе пахло влажным туманом и водорослями, низкое солнце сверкало на волнах, губы увлажнил соленый, свежий бриз. И нежданно нахлынула радость, и показалось, что в лазурной бухте, трепеща парусами, ждет трирема «Серениссима», готовая нести молодую и влюбленную Констанцию навстречу вечной страсти и счастливой судьбе.

Все повеселели: Бартоломео – потому что самая неприступная крепость в поднебесном мире уже приоткрыла ему ворота, и победитель намеревался влететь в них бешеным аллюром; Изабо – потому что этот славный, доверчивый простак д’Огиль еще и понятия не имел, сколько способов доводить его до отчаяния, а затем нежданно орошать живительной благодатью своих милостей держала в запасе дама его сердца. Даже обе старые галки – дама Доротея и дама Филомена – высовывались из паланкина и пугали прохожих благосклонными улыбками беззубых ртов. Мадам де Камбер до слез радовалась тому, что все в благословенной и благополучной Латакии способствовало приятным размышлениям о тлене земного существования, о близящейся неизбежной кончине и о суровости загробного воздаяния. А дама Филомена с одного взгляда с мрачным удовлетворением убедилась, что и здесь люди глупы, неблагодарны и погрязли в заблуждениях, отчаянно нуждаясь в непреклонной правдолюбице, способной раскрыть им глаза на себя.

В городском соборе Констанция спустилась в склеп. Могилу Алисы Иерусалимской покрывала холодная тяжелая мраморная плита. Вспомнилась последняя встреча с матерью, когда обе впервые увидали Раймонда де Пуатье, щека снова вспыхнула полученной от Алисы оплеухой, всплыл в ушах ее принужденный, жалкий смех и снова сох на коже ее иудин поцелуй, но те далекие события больше не причиняли боли. Давно истлела бившая Констанцию рука, и за утекшие годы рассыпалась в прах дочерняя обида, завершилась их ссора. Теперь ей самой предстояло доживать свои дни в изгнании, повторять материнскую судьбу унылым припевом из жалобной женской кансоны.