Бринс Арнат. Он прибыл ужаснуть весь Восток и прославиться на весь Запад - Мария Шенбрунн-Амор

На рассвете того же дня, задолго до выхода в путь королевского кортежа, через те же Ворота Моста Антиохию покинул торговый караван Абу Талиба ибн Хуссейна, богатого купца, удачно перепродавшего венецианцам груз тончайшего египетского полотна и возвращавшегося в Миср за новой партией выгодного товара. Головного верблюда тянул за повод только что нанятый Абу Талибом щуплый чернявый поводырь Сулейман ибн Дауд. Несмотря на благозвучное имя, Сулейман был сирийским гяуром и говорил на языке Корана с местным выговором, но верблюды слушались невзрачного необрезанного, как кобры – флейту индийского факира, а главное, простак нанялся служить караван-вожатым весь путь до Аль-Искандарии за одно пропитание.

Король добрался до Триполи, но там ослабел и вынужден был остановиться. Ему было всего тридцать и три года, в нем оставалось сил еще на три десятка лет, он еще не родил от горячо любимой Феодоры сына-наследника, но главное, он все еще не воплотил свои замыслы о завоевании Египта. Поэтому он не был готов умереть, тем паче из-за неприглядной желудочной хвори. До февраля Бодуэн метался между жизнью и смертью. Венценосец напрягал всю железную волю рыцаря и боролся с недугом, как боролся бы с коварным, ненавистным и неправым врагом. Его пожирал внутренний огонь, трясла лихорадка и корчили судороги, он впадал в забытье, но едва ему легчало, он приказывал двигаться дальше. Словно нахлестывал себя, как когда-то скакуна, спасаясь от преследования. Но смерть, пешая, хилая и неторопливая, все-таки настигла рыцаря, как настигала каждого, будто он хоть Александром Магнусом, хоть защитником Града Христова, ибо чем величественнее задуманное смертным, тем реже дано ему завершить замысел.

На двадцатом году царствия, 10 февраля 1163 года от воплощения Господня, отважный воин проиграл свою последнюю битву. Его величество Бодуэн III, милостию Божией Латинский король Иерусалима, защитник Святых Мест страдания и распятия Спасителя, хранитель Иудеи, Самарии и всей прочей Палестины скончался в Бейруте в присутствии знати и прелатов Святой Земли, и душа его, освобожденная от оков сдавшейся плоти, вознеслась к небесам, дабы возложить на себя корону, которой не суждено будет потускнеть вовеки.

Восемь дней двигался траурный кортеж из Бейрута до Града Мученичества, и на всем пути гроб поджидали толпы скорбящих. Города и деревни пустели, когда рыдающие подданные выходили провожать правителя, завоевавшего Аскалон и подарившего Утремеру союз с могущественной Ромейской империей. На памяти живущих, да и в людской истории, не случалось такой всеобщей, глубочайшей и беспредельной горести по безвременно почившему монарху. Даже иноверцы спускались с гор, дабы выразить почтение отважному и справедливому аль-Малику франджей.

В Иерусалиме Бодуэна III захоронили у подножья Голгофы, в месте, где за человеческие грехи был распят Господь, в том же самом Храме Воскресения, где двадцать лет назад помазали на царствие. Бездетная шестнадцатилетняя Феодора удалилась в Акру.

Шли слухи, что генерал Нуреддина Сиракон предложил своему повелителю использовать возможность и напасть на франков, но султан Дамаска и Алеппо заявил, что следует уважить траур сынов Троицы по благородному государю и «пощадить их, ибо они потеряли такого правителя, какого больше нет во всем остальном мире». Однако латиняне не сомневались, что, если бы у поганого тюрка имелись силы и надежды преуспеть, он не проявил бы такого уважения к их горю.

Что же касается достойного преемника – взошедший на престол двадцатисемилетний Амальрик скоро выказал себя стрелой из того же колчана Анжуйской династии. В том же году вместе с северными властителями и византийцами разгромил сельджуков в долине Бекаа, и между франками и сарацинами началась борьба за захиревший от внутренних розней Египет. Всем было ясно, что тот, кто завладеет этой неисчерпаемо богатой и безграничной страной, тот и возглавит самую могущественную державу Леванта. Центр соперничества переместился с севера на юг.

В этом состязании у франков имелось важное преимущество: в сезон дождей, когда пустыня покрывалась травой и копыта лошадей не проваливались в песок, иерусалимская армия могла погрузить на верблюдов несколько сот козьих мешков с водой, за три дня пересечь Синай по прибрежной Виа Марис и внезапно оказаться под стенами фатимидских городов, в то время как между полчищами Нуреддина и вожделенным Египтом лежал месяц пути по пустыне в обход Утремера.

Условием коронации Амальрика Высшая Курия поставила расторжение его брака с Агнес де Куртене, «не той женщиной, которая должна быть королевой, а в особенности королевой такого города, как Иерусалим». Амальрик к этому времени не хуже брата научился решать головой, а не сердцем: женолюбец успел понять, что ему слишком нравятся все пригожие женщины, чтобы любить лишь одну из них, и охладел к рыжей капризнице. В качестве причины развода, впрочем, указали чрезмерное родство супругов. Амальрик передал Агнес графство Яффское и благоразумно позаботился, чтобы Латинскому королевству не угрожали в будущем династические распри: оговорил условие, что их дети – сын Бодуэн и дочь Сибилла – сохранят право наследовать престол.

Агнес, к легкой досаде Амальрика, печалилась недолго, тут же обручилась с Гуго д’Ибелином, ибо как не переводятся подобные женщины, так не переводятся и вожделеющие к ним мужчины.

* * *

Как огромный дракон пустыня утром дула на Алеппо душным зноем, а к вечеру утягивала обратно жар раскаленных за день камней и стен. Паскаль играл с прирученным сверчком, а Рено в поисках глотка воздуха устраивался у окна. Сумайя, козочка его души, давным-давно исчезла, он даже не выспрашивал тюремщиков – вышла ли замуж, продана ли на базаре за три динара, жива ли? О супруге своей, как только понял, что та не придет ему на помощь, Шатильон запретил себе вспоминать, а вот от наполовину придуманной маленькой рабыни-певуньи в душе осталась дыра, и туда в эти предвечерние часы влезала и пиявкой присасывалась к сердцу тоска.

Время молитв узники прикидывали по солнцу и по призывам муэдзинов. Однако сегодня истошные вопли понеслись в неурочный час, и постепенно к ним присоединился гул толпы, далекий и тревожный, как шум приложенной к уху ракушки. Шум становился все громче, все отчетливее звучали леденящий душу бой сарацинских барабанов и жуткие завывания труб. К крепости явно приближалось шествие, а может, и армия.

– Паскаль, не за нами ли?

Загрохотали ворота, сидевшая на стене ящерка-геккон шмыгнула наружу, в тюремном проходе над головами послышались шаги, возня, голоса. Рено достал из укрытия стесанный кусок камня и лезвие, выточенное из старого крюка для кандалов. Паскаль принялся спокойно читать псалом:

– Господь твердыня моя… на него уповаю…

Распахнулась крышка над лазом, но появились не тюремщики, а одного за другим в яму впихнули новых заключенных. Рено поднялся навстречу и остолбенел, не веря собственным глазам: в алеппское подземелье кубарем скатились знатнейшие латинские бароны – граф Триполийский и молодой граф Эдесский! А вослед им по скользкому накату съехал и Боэмунд Антиохийский, возмужавший и переросший отчима на полголовы!

– Бо! Откуда ты здесь?! – Рено помог юноше подняться, тот не признал грязного, отощавшего узника, отпрянул. – Бо, Заика мой дорогой, это же я, Рено де Шатильон! Жослен! Сен-Жиль… – голос его прервался, он тревожно оглядел новоприбывших: – Как вы сюда попали?