По большому льду. Северный полюс - Роберт Эдвин Пири

10 июля мы поднялись почти на 1000 футов выше, пройдя немногим более двадцати миль. Очевидно, склоны континентального водораздела расходились как на север, так и на юг, и нам еще предстояло до него добраться. Этот день для меня выдался нелегким; причиной упадка сил, как физических, так и моральных, на мой взгляд, стал утренний кофе за завтраком. Под этой датой в моем дневнике есть запись, что мы с удовольствием выпили кофе.

Весь день я шел на лыжах. Поверхность снега была довольно твердой и выдерживала сани и собак, и, что самое главное, не было метели. Одна из наших собак, черная Паникпа, сняла намордник, перегрызла упряжь и добралась до мяса мускусного быка. Своевременный лай других собак привлек меня, и она успела съесть не больше полуфунта. Прежде чем ее привязать, ей устроили серьезную взбучку. Паникпу я прозвал «милым мальчишкой», из-за смешного выражения морды, с которым она всегда сидела в ожидании своей порции пеммикана.

11 июля мы поднялись еще на 600 футов и прошли двадцать миль. Мы приближались к облачному поясу и находились теперь на высоте 7300 футов над уровнем моря. В первую половину дня воздух был свеж и приятен, но затем погода испортилась, и мы оставались два дня на месте, спрятавшись от жестокого шторма в снежную нору

На полпути упал от истощения и не смог больше тащить сани Поллукс, одна из собак, купленных у Ангодоблао. Путешествие по земле было, очевидно, непосильным для него. Мы привязали его позади саней, и он еще некоторое время бежал, но затем снова упал. Его положили на сани и привезли в лагерь, где он был убит; его мясо пополнило запасы собачьего провианта. Барометр показывал приближение шторма. В последние несколько часов нашего пути мы попали в полосу замерзшего тумана; он действовал на глаза еще хуже, чем самый яркий солнечный свет. Едва мы успели построить убежище из снега, как над нами разразилась буря во всей своей ярости.

Мы оказались в заточении на внутреннем льду, на 2000 футов выше вершины горы Вашингтона. В течение двух суток, до трех часов утра 14 июля, буря завывала беспрерывно и с неукротимым бешенством неслась вниз по склону к восточному берегу. Мы сделали углубление в 2 фута высотой, 3 фута шириной и 7 футов длиной и до половины длины накрыли его парусиной. В этом тихом убежище мы провели 60 часов и чувствовали себя вполне комфортно Нам было тепло, и, несмотря на то, что над нами нанесло сугроб, мы могли, по желанию, менять свое положение.

За все это время я только один раз выходил из нашего занесенного снегом приюта. Большую часть времени мы спали. Не имея возможности идти дальше, мы пользовались случаем, чтобы хорошо отдохнуть в преддверии нового и более интенсивного напряжения сил. Если бы кто-то увидел наш лагерь, то мог бы подумать, что нас закопали живьем. Сани, люди, собаки были невидны, и только небольшие снежные холмы указывали на то место, где они находились. Ни одного звука не доносилось от собак; были слышны только рев бури и шум снега, несшегося над нами вниз по склону к восточному берегу.

Наконец буря стихла, и показалось солнце, но метель мела все так же сильно, так что собакам было бы очень трудно противостоять ей, и поэтому мы по-прежнему оставались на месте. Последние 12 часов нашего невольного ничегонеделания тянулись очень медленно, но, в конце концов, мы начали готовиться к отправлению, что оказалось гораздо более трудной задачей, чем можно было предположить.

Сорок пять минут понадобилось Аструпу, чтобы развязать замерзший узел постромок, до такой степени запутанный беспокойными собаками, что он посрамил бы дюжину гордиевых узлов. Столько же времени заняло у меня откапывание саней.

Осматривая нашу провизию, я с ужасом заметил, что пеммикан в двух жестяных коробках испортился. Это, без сомнения, произошло из-за того, что они пролежали несколько дней на солнце, когда сани стояли на скалах в лагере на морене. Я, подозревая самое худшее, обследовал и другие жестянки и нашел еще несколько испорченных.

Не в очень радостном расположении духа пустились мы в путь. Потеря одной из лучших собак и порча части пеммикана показались мне предвестниками грядущих бедствий. Шестьдесят часов бездеятельности в нашей снежной яме слегка испортили мое пищеварение; перспектива есть собачье мясо и тащить несколько сот миль сани была совсем безрадостной. Ко всему прочему, нас окутали облака, и унылая погода окончательно испортила мне настроение. После завтрака я послал Аструпа вперед выбирать путь, а сам, чтобы попытаться отвлечься от мрачных мыслей, принялся погонять собак.

Возможно, кому-то из моих читателей передалось ощущение этой, казалось бы, бесцельной ходьбы в течение нескольких недель. Есть ли в Сахаре место, до такой степени унылое, лишенное даже крупицы надежды, как то большое плато, по которому мы волочили ноги течение двух недель? Сырой, липкий снег был у нас под ногами, густой замерзший туман душил нас и оседал на одежде молочно-белыми кристаллами. Здесь не было оазиса, куда мы могли бы зайти и снова набраться там бодрости и сил для дальнейших трудов в полярной пустыне. Наши оазисы были разве что в небе, где временами мы видели неясное солнце, сверкнувшее на мгновение сквозь туман, а вдали, на южном горизонте, полосу восхитительно бледного, зеленовато-голубого неба.

Единственным утешением для нас, когда мы разбили лагерь в конце первого перехода после бури, была мысль, что мы на 20 миль приблизились к дому. От утомления мы не могли заснуть; последние часы были очень тяжелыми. Мы больше не шли в гору и находились на большом ровном плато на вершине Гренландии. Ветер дул прямо на восток. Сани с трудом скользили по свежевыпавшему снегу. Собаки тащили хорошо, но невесело. Хвосты их безнадежно опустились вниз.

Хвост гренландской собаки – барометр ее состояния. Он безошибочно показывает ее настроение. Стоит бросить на него взгляд, и многое станет понятно. Полный желудок и легко скользящие сани поднимают его на высоту собачьего счастья. Тяжелый путь, резкий удар хлыста или неудачная схватка с соседом по упряжи опускают его в глубину отчаяния. Хвост собаки говорит за нее. И в данный момент все хвосты были низко опущены.

До полночи 15 июля мы прошли 100 миль по пути на юг. Утром стало холоднее. Мороз прихватил снег, валивший хлопьями, когда мы ложились спать. Аструп совершенно замерз под своим снежным одеялом, и мне пришлось откопать его. Низкая температура подбодрила нас, и мы пустились в путь в приятном расположении духа, несмотря на туман вокруг. Хотя этот туман не мог сравниться с лондонским, однако мы с радостью приветствовали бы даже сильную метель. Погонщик с трудом видел вожака, бежавшего в шести саженях впереди. Одно только было хорошо: лыжи скользили просто прекрасно, и мы сделали хороший дневной переход. Для разнообразия мы менялись с Аструпом обязанностями. К вечеру же все наше внимание было обращено на внезапно заболевшую Тавану.

На следующий день Тавана пала, и мы скормили ее остальным собакам. Тавана была моей любимицей. Я купил ее в начале зимы у добродушного эскимоса, жившего далеко вверх по заливу. Когда мы сторговались, я пришел с фонарем рассмотреть покупку и обнаружил, что у собаки был только один глаз. Сначала она была дикой, подобно загнанной лисице, и исчезала при моем приближении в снежной яме, служившей ей убежищем от резкого ветра. Но спустя некоторое время она стала менее робкой и брала пищу из рук. Ранней весной она ощенилась девятью щенками и была переведена со своим потомством в загородку около дома; вскоре она стала всеобщей любимицей. Ее привязанность ко мне казалась безграничной. За все время путешествия по внутреннему льду ни одно мое движение не ускользало от нее, и когда после отдыха я брал маленький флаг и отправлялся вперед, ее резкий лай и желание следовать за мной, служили для остальных собак сигналом для начала работы. Бедная Тавана! Она заболела в один из самых прекрасных дней Белого пути; ее светлый глаз меня больше не узнавал и язык уже не мог лизнуть мою руку.