Покидая мир - Дуглас Кеннеди

— Я у себя, пишу.

— Неужели так трудно было снять трубку, набрать мой номер и просто сказать, где ты? Пойми, я беспокоюсь, я оставила тебе с десяток сообщений на автоответчике и в мобильнике.

— Я отключил оба телефона. Чтобы не отвлекали.

— Я тебя отвлекаю?

— У тебя напряженный голос.

— Конечно напряженный. Я же волнуюсь. Ты ушел, ни слова не сказав.

— Если бы ты потрудилась прочесть записку, которую я оставил…

— Я не видела никаких записок.

— Может, ты просто не там смотрела.

— Я весь дом перерыла, искала, не черкнул ли ты хоть что-нибудь.

На самом деле посмотрела я только на кухонном столе и на полке в прихожей, где мы имели обыкновение оставлять записки друг другу. И не поискала в…

— В спальне, — сказал Тео. — На твоем столике возле кровати, под лампой.

Отложив телефон, я быстрым шагом прошла в спальню. Резко открыв дверь, я посмотрела на прикроватный столик с моей стороны. Там, полускрытый от глаз пузатой лампой, лежал листок. Я подняла его. Записка гласила:

Еду к себе, писать.

И довольно с вас — ни обращения, ни подписи, ни объяснений и подробностей.

Я вернулась в гостиную, подняла трубку:

— Порядок, отыскала. Но можешь назвать мне хоть одну причину, почему ты не положил записку где-нибудь на видном месте?

— Не вини меня в том, что ты ее не заметила.

— Я ни в чем тебя не виню, Тео. Просто мне хочется, чтобы ты относился ко мне по-человечески, а к нашей семье — как к семье, а не как к пункту сервисного обслуживания, куда ты наведываешься только за сексом да за домашней пищей.

Тео не возражал, а назавтра пришел домой раньше меня и устроил небольшой праздник тайской кухни, заказав блюда из ресторана. Спустя несколько дней, в воскресенье, он взял Эмили на долгую прогулку в зоопарк, а потом приготовил итальянский ужин, развлекая меня забавными историями из жизни Уэллса, Хьюстона, Форда и Хокса и других великих режиссеров, которыми так восхищался. А потом, совершенно неожиданно, он обнял меня и сказал, что я прекрасна… в общем, до конца вечера я радовалась тому, как все у нас может быть хорошо. Пока все мои сомнения не нахлынули с новой силой.

— Когда уже ты примиришься с тем, что отношения не бывают идеальными, что тебя всегда будут мучить сомнения? — спросила меня как-то Кристи, позвонив мне почти в полночь, чтобы признаться в том, что и ее собственное сердце разбито. — И кстати, это не какой-нибудь неотесанный байкер — у этого типа есть и лоск, и мозги, но так все только еще хуже.

— Так вот твой совет: довольствуйся тем, что есть, и не обращай внимания на изъяны.

— Нет, — запротестовала Кристи. — Мысль дня у меня была другая: у тебя интересная работа, которая станет еще интереснее, когда ты расквитаешься со своим паршивым универом. Ты живешь с интересным мужиком, который, может быть, не идеальный муж, зато его не назвать дурнем или занудой. И вдобавок последний штришок, у тебя восхитительная дочь, и тебе удается совмещать все свои обязанности, скользить по натянутому канату между профессией и материнством. Да тебе наверняка позавидует большинство знакомых мне женщин, включая ту, что сейчас с тобой болтает.

— А вот это что-то новенькое. Ты же вроде никогда не хотела детей, всегда была непреклонна в этом вопросе.

— Ну и что же, а тут вот даже я заколебалась. Я хочу сказать, посмотри на себя. Я так полагаю, ты считаешь Эмили…

— Самым лучшим, что со мной случалось в жизни, — закончила я начатую ею фразу.

— Ну вот, видишь. А я отлично знаю, что лет через пятнадцать, если упущу момент, могу горько пожалеть о том, что предпочла свою независимость тяготам материнства.

— А можешь и не пожалеть.

— В конечном итоге мы все о чем-нибудь сокрушаемся. Так устроена эта штука, которую мы называем «наша жизнь». Мог, но не сделал… Хотел, но не решился… Все эти сожаления по поводу несбывшегося.

Может, Кристи была права. Может, лучше было смириться с двойственностью жизни. Может, то, в чем есть червоточина, всегда оказывается и самым интересным.

Но, как я и сказала Кристи, единственным, относительно чего я никогда не испытывала сомнений, была Эмили. В какое бы отчаяние ни приходила я из-за выходок Тео или из-за непредсказуемой политики университетского начальства, стоило моей дочурке обезоруживающе улыбнуться или пролепетать что-то, даже просто прижаться ко мне — и я мгновенно расслаблялась, забыв о мелких гадостях и всей бессмысленности жизни.

— Мама… папа… хорошо, — сказала Эмили однажды вечером, когда мы с Тео мирно болтали о чем-то за ужином и смеялись над какой-то ерундовой фразой, которую он подслушал утром в кофейной лавке.

— Да, ты права, — согласился Тео. — У мамы и папы действительно все хорошо.

Я взяла его за руку и улыбнулась.

Через десять дней Тео пришел домой с новостью — у него только что появился новый деловой партнер, женщина, Адриенна Клегг.

После этого у мамы и папы никогда и ничего уже не было хорошо.

Адриенна Клегг. Я невзлюбила ее с первой же минуты, когда Тео привел ее к нам домой. Нет, неточно: я испытывала к ней омерзение. Потому что с самого начала ясно поняла, что она не может принести нам ничего, кроме несчастья.

Заявить, что тебе кто-то омерзителен, равносильно признанию своего поражения. Ненависть — чрезвычайно сильное чувство. Угодив в ее тиски, потом часто задаешься вопросом: а стоило ли до такой степени гнобить того человека? Из-за отца меня выгнали из «Фридом Мьючуал», я считала его преступником и предателем и все же не могла заставить себя возненавидеть его. Ведь это было бы почти то же самое, что возненавидеть самое себя.

Совсем иное дело Адриенна Клегг. Она не была членом семьи, да и к тому же вероломно разрушила ту жизнь, которую я усердно для себя выстраивала. Так что я всерьез ее ненавидела — и одновременно презирала себя за то, что с самого начала дала слабину и не сумела отразить атаку этой захватчицы, посягнувшей на нашу маленькую семью.

Наверное, с этим мне до сих пор труднее всего смириться. Ведь с первого взгляда на нее я поняла — это наша беда. Так почему было не дать бой сразу же? Что помешало мне, почему я позволила ей все растоптать?

Впрочем, я забегаю вперед.

Адриенна Клегг. Немного за сорок. Высокая. Худющая, как жердь. Огненно-рыжие волнистые волосы, плотным шлемом облегающие голову. Смуглая, будто всегда загорелая кожа. («Я на четверть индианка, во мне течет кровь инков», — сообщила она мне однажды.) Эта женщина одевалась исключительно в кожу, носила гигантские претенциозные серьги и массивные кольца на шести из десяти пальцев. Словом, какой-то гибрид между цыпочкой байкера и одной из амбициозных манхэттенских дамочек, неутомимых искательниц любовных приключений.