Наследник Петра. Подкидыш - Андрей Величко

Этим вечером старый генерал-фельдмаршал чувствовал себя плохо. И не столь телесно – уже второй день как постоянная грызущая боль в животе вроде ослабла, – сколь душевно. Змееныш вывернулся, остался в живых, победителем вернулся в Москву и сейчас наверняка готовится добить своего врага, хоть верные люди и не докладывали ничего такого. Мол, мальчишка как приехал, сразу окунулся в свои обычные забавы – бегает и стреляет с солдатами. Но нет, не так он прост, наверняка уже догадался, по чьему приказу сгорел дом в Сарском. И значит, генерал-фельдмаршалу оставалось только готовиться к смерти, которая, тут и к гадалке не ходи, наступит раньше, чем предрекал доктор Бидлоо, и будет несколько мучительнее. Может, попробовать самому прибить змееныша, раз это не вышло у исполнителей?

Будь у него хоть самый малый шанс, генерал-фельдмаршал так и поступил бы, но он хорошо понимал, что никакого шанса нет. Слишком уж хорошо охраняют Петра, попытаться можно было только там, где охрана ослаблена, но и то ничего не получилось. Убийца его брата, торжествуя, ведет Россию в пропасть, и единственный понимающий это человек ныне бессилен.

Невеселые думы прервал дворецкий, осторожно постучавший, а потом бочком зашедший в покои.

– Ваше сиятельство, вам письмо от самого государя, – осторожно пискнул он.

– Оставь на столе и иди вон, – приказал Голицын. После чего встал, ожидая привычного наката боли, но почти ничего не почувствовал. Вздохнул и надорвал конверт. Это как же, ему просто приказывают самому явиться к месту ареста? Что-то непохоже на Петра, уж тут-то он точно не поленился бы сам приехать во главе своры своих семеновцев: бешеной собаке семь верст не крюк, а за спинами солдат мальчишка чувствует себя в безопасности. Как это он упустил такой случай покуражиться?

Однако по мере чтения письма генерал-фельдмаршал все больше и больше впадал в недоумение, а под конец просто перестал что-либо понимать.

Начал император с заявления, что ему известна роль Голицына в недавно состоявшемся покушении. А дальше Михаила Михайловича хоть и холодно, но вежливо приглашали в гости – прямо сейчас, пока это ему позволяет здоровье. В этом ничего такого уж удивительного не было, оно начиналось потом. Как там он пишет?

«Тоскливо, наверное, умирать с сознанием, что все усилия впустую, я остался жив и следовать ни за тобой, ни тем более впереди тебя не собираюсь? Не скажу, что сочувствую, но тем не менее вполне понимаю. И из соображений, которые пока освещать не стану, дам тебе шанс взамен бездарно твоими людьми упущенного. Хочешь меня убить? Убей! Но не сегодня вечером, а завтра утром. О том же, как будет происходить оное действие, я хочу поговорить прямо сейчас, не откладывая. Разговор состоится при свидетелях, но даю императорское слово, что после него ты останешься свободен, и сможешь, поговорив со мной, отправиться хоть домой, хоть куда душа пожелает. Вот только глупостей совершать не надо, душевно тебя прошу. Не бери с собой оружия, его все равно мои люди заметят и пустить в дело не дадут, получится только лишний позор на твои седины. Помни, сегодня – лишь разговор. Дело – завтра. Шанс у тебя, повторяю, будет. Ежели хочешь его упустить – бог тебе судья, и гораздо скорее, чем это предсказывал уважаемый профессор Бидлоо».

Пару минут Михаил Михайлович смотрел на письмо, потом собрался было сунуть его в карман, но передумал. Хоть и чувствовал он, что император нарушать данное им слово не будет, но пусть бумага останется здесь, на видном месте. Ладно, нечего тут долго раздумывать.

Генерал-фельдмаршал набрал полную грудь воздуха и рявкнул:

– Мишка, вели карету запрягать немедленно! Да пошли ко мне кого-нибудь помочь одеться. Бегом, собака ленивая!

К Лефортовскому дворцу фельдмаршал подъехал, когда солнце уже село. Выбрался из кареты, и тут же к нему подскочил разбитной лакей:

– Дозвольте, вась-сиясь, я вас до кабинету провожу, их величество там ожидать изволят.

– Провожай, – брезгливо буркнул Голицын и пошел за лакеем. Хорошо хоть тот не спешил, а двигался сравнительно медленно.

В коридорах дворца было довольно людно. И куда ему столько дворни, подумал Михаил Михайлович, раньше тут и половины не толклось. Вон, девчонка какая-то плюгавая уже третий раз по дороге попадается да глазеет на него, хорошо хоть исподтишка. Хотя, может, это разные, просто похожи. И дворня – она, поди, на самом деле и не дворня вовсе.

Девчонка, привлекшая внимание фельдмаршала, была одна и та же. Она быстро взбежала на второй этаж и сразу кинулась в приемную, где ее уже ждал император.

– Ничего при нем нет, – бодро отрапортовала она. – Ни пистоля, ни ножа, разве если только совсем маленький, тогда я могла не заметить. Вот такой – девочка двумя пальцами показала, какой именно.

– Спасибо, Дуся, – кивнул царь, повернулся и мимо стоящих на карауле семеновцев прошел к себе.

Поднявшись на второй этаж, Голицын немного постоял, дабы успокоилось дыхание. Лакей не торопил, смирно переминался впереди, отворотив морду. Все, кажется, можно идти дальше, вроде осталось совсем немного.

В небольшом кабинете, рассчитанном на прием одного-двух человек, сейчас пребывали шестеро. Ближе всего ко входу стоял генерал-аншеф Миних – ну, это ясно, куда ж теперь без него. За ним, словно пытаясь спрятаться за широкой спиной, переминался с ноги на ногу вице-канцлер Остерман. У окна стояли владыка Феофан и цесаревна. Сзади, у самой двери в спальню, угрюмо набычился мужик зверообразного вида, и смотрел он на генерал-фельдмаршала очень неласково. Голицын вспомнил, что ему докладывал один человек, знавший Афанасия Ершова еще в те времена, когда тот был какой-то лакейской мелочью, а не мажордомом. Мол, это личный царский палач. Предан как пес, злобен еще более и силищи неимоверной: ему голыми руками человека разорвать – это раз плюнуть. Вот он стоит, смотрит зверем, за поясом молот, а в руке какую-то железяку держит – не то инструмент членовредительный, не то просто метательный нож.

На самом деле то, что держал «палач», было всего лишь зубилом. Правда, не простым, а с твердосплавным наконечником. Федор имел небольшое понятие о слесарном ремесле и был поражен тем, как легко у него получалось рубить твердый, но неожиданно легкий металл, на коем напильник оставлял только малые царапины. Видя, как неохота Ершову выпускать из рук чудесный инструмент, Сергей тут же добавил к его должности особоуполномоченного еще одну, с гораздо более внушительным названием – главный хранитель Большого Императорского Зубила. С увеличением и без того немалого оклада еще на семь рублей в год. И вот теперь Ершов, хоть и понимал важность момента, нет-нет да и любовался доверенным ему сокровищем. Молоток же он повесил по своей инициативе – потому как без него с зубилом все равно работать нельзя, так пусть будет рядом.

В центре кабинета стоял небольшой стол с двумя стульями друг напротив друга. На дальнем от двери сидел император, ближний был пустым.

– Садись, Михаил Михайлович, в ногах правды нет, – пригласил его царь, – а мне ее хочется узнать, и до самого конца.