Любовница группенфюрера - Элли Мидвуд

Когда Генрих только услышал обо всём и спросил меня, зачем мне было рисковать своей жизнью, чтобы спасти его, я впервые не нашлась, что ответить. «Потому что я не думала в тот момент? Потому что просто сделала то, что сделала… Потому что он значил для меня куда больше, чем я хотела это признать, и я не хотела, чтобы он погиб?» Что мне было ответить своему мужу, когда я сама ничего не понимала?

Позже той ночью, в нашей спальне в Берлине, Генрих уснул, крепко прижав меня к себе и даже забросив на меня одну ногу. Когда я попыталась осторожно высвободиться из его объятий, он только притянул меня ещё ближе.

— Нет, не уходи… Ты моя.

— Конечно, твоя, глупый. Просто ты не даёшь мне дышать.

— Нет. Ты моя, — снова пробормотал он сквозь сон, отказываясь выпускать меня из рук. — Я не дам ему тебя забрать.

— Он вовсе не собирается меня забирать.

— Собирается. Я видел, как он на тебя смотрит. Но ты моя.

— Твоя, твоя…

Я оставила свои попытки выпутаться, и так и провела бессонную ночь посреди душных простыней и его рук, уставившись на полную луну за окном.

* * *

Мне снова пришлось ехать в Цюрих, но на этот раз я не отпускала своего водителя от себя ни на шаг. Только это всё равно не спасло меня от американца, стоящего на противоположной от банка стороне улицы. Я забралась в машину, и он, невидимый для остальных, постучал по циферблату своих наручных часов несколько раз с нехорошей ухмылкой. «Время идёт, миссис Фридманн. Тик-так».

Несколькими днями позже после мучительных раздумий я поняла, что выбора у меня особого не было, и отправилась к Рудольфу, чтобы обсудить с ним возможные варианты того, как можно было достать информацию, которую так отчаянно хотели американцы. После пары часов обсуждений мы пришли к выводу, что единственным способом было хорошенько напоить обергруппенфюрера Кальтенбруннера, и желательно подсыпать ему в напиток снотворного, чтобы он уж точно ничего не вспомнил на следующее утро.

— Мы едем в Польшу инспектировать завод по производству амуниции на следующей неделе. — Я задумчиво потёрла подбородок, размышляя, как бы убить двух зайцев одновременно: заставить моего шефа говорить, и в то же время обезопасить себя от его пьяных домогательств, которые почти наверняка последуют. — Мы остановимся в доме одного польского предпринимателя, и я попробую там всё устроить.

— Ты поняла, что делать с таблетками, верно? — Рудольф поставил передо мной маленькую коробочку с пилюлями. — Положи три, может, даже четыре ему в бокал. Да, думаю, четыре будет надёжнее; он здоровый, как бык, ему точно нужно больше, чем обычному человеку. И начни задавать ему вопросы, когда он уже начнёт засыпать, поняла? Но учти, что у тебя будет всего три, максимум пять минут, прежде чем он отключится.

Я вздохнула, но взяла пилюли со стола и положила их в сумочку. Мне оставалась только надеяться, что план сработает.

Польша, октябрь 1943

Оказалось, что наш с Рудольфом план был хорош только в теории. Дело было в том, что доктор Кальтенбруннер с удовольствием наслаждался своим вечерним коньяком, но делал он это исключено в компании моего мужа за отсутствием своих друзей-австрийцев во главе с Отто Скорцени. Прошло уже два дня, но я нисколько не продвинулась в намеченном.

Было далеко за полночь, а Генрих до сих пор сидел в гостиной с обергруппенфюрером Кальтенбруннером. Было удивительно, но несмотря на взаимную неприязнь (со стороны доктора Кальтенбруннера, потому что Генрих был женат на женщине, которую тот хотел для себя; и со стороны Генриха, потому что его начальник сотнями посылал людей на смерть, людей, которых Генрих пытался спасти), они каким-то образом поддерживали вполне сносные отношения и даже частенько коротали вечера за бутылкой бренди и колодой карт.

У меня была своя теория насчёт того, как им удавалось так неплохо ладить, хотя бы в течение нескольких часов: доктор Кальтенбруннер любил тыкать своего подчинённого носом в тот факт, что он был его начальником, и не упускал шанса лишний раз пошутить, что он работал сейчас над двумя очень важными документами — своими бумагами о разводе и переводом его, Генриха, на восточный фронт. Обергруппенфюрер знал, насколько тот факт, что мы с ним находились в весьма дружественных отношениях, досаждал моему мужу, и не упускал возможности делать различные на сей счёт намёки.

Генрих в свою очередь мстил начальнику тем, что выигрывал у него довольно внушительные суммы в карты. Я не любила, когда они вот так просиживали ночи напролёт, потому что Генрих возвращался под утро пьяным и почти всегда в дурном настроении. Но мы всё же жили под одной крышей, пусть всего и несколько дней, и мне пришлось смириться с тем, что мужчины пришли к негласному соглашению проводить время друг с другом, вместо того, чтобы терпеть общество прескучного хозяина дома и его ещё более скучной жены.

В ожидании Генриха, я встала с кровати и пошла налить себе стакан воды, когда тот наконец вернулся. Он вошёл в комнату не совсем уверенным шагом и тут же наполнил воздух вокруг запахом сигарет и коньяка. Он иногда курил с доктором Кальтенбруннером, хоть и наотрез отказывался в этом сознаваться. Я оглядела его униформу, расстёгнутую и всю измятую, и вздохнула.

— Хочешь воды? Или лучше иди прими душ, от тебя жутко несёт дымом.

— Я не виноват, что твой шеф дымит, как паровоз.

— Он твой шеф тоже. Держи.

Я протянула Генриху стакан воды. Он взял его, долго его разглядывал и затем отставил на стол.

— Я не так уж и пьян.

— Конечно, нет.

— Я просто расстроен.

— Может, в таком случае тебе не стоит пить с людьми, которые тебя расстраивают?

— Ты же знаешь, что я это делаю вовсе не потому, что мы с ним такие хорошие друзья.

— Очевидно.

— Я пытаюсь помочь людям.

— Да, да. — Я помогла ему снять китель и повестила его на спинку стула. — Садись, я помогу снять сапоги.

Генрих послушно сел и вытянул ко мне свои ноги.

— Ты такая хорошая жена, Аннализа. Я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю, родной. Но не когда ты в таком состоянии.

— Я знаю. Прости. Это он заставляет меня пить. Он знает, что тебе это не нравится, и назло это делает.

— Ничего он назло не делает. Ты всегда ищешь в его действиях какой-то скрытый мотив.

— А ты думаешь, у него нет скрытого мотива?

Я убрала его сапоги под стол и молча принялась расстёгивать его рубашку.

— Вот ты не веришь мне, а знаешь, что он мне сегодня сказал?

— Не уверена, что хочу знать. Вы друг другу только всякие гадости говорите.

— Мы играли в карты. Он уже здорово к тому времени напился и проиграл мне кучу денег, но останавливаться не хотел, и спросил меня, не сможет ли он заплатить мне позже, или же сделать одолжение какое… Я сразу же ухватился за его предложение: помнишь тот последний приказ о переводе трёхсот голландских евреев в Аушвиц?