Триада: Кружение. Врачебница. Детский сад - Евгений Чепкасов

Гена с улыбкой вспомнил, на какие ухищрения ему приходилось идти, чтобы продолжать жить молитвенной жизнью после того, как в его комнату подселился Гриша. «Ни разу не пропустил и сохранил в тайне, – горделиво отметил юноша и после продолжительного внутреннего молчания попросил: – Господи, благослови!» Приподнявшись со стула, он перекрестился, вновь сел, взял чистый лист и принялся за рассказ.

* * *

Даждь ми, Господи, слезы, да

плачуся дел моих горько.

Канон покаянный

Я основательно продрог, прежде чем пожилой грязно-голубой троллейбус подполз к остановке. Потирая иззябшие руки, я вбуравился в многолюдные внутренности троллейбуса и встопорился, достигнув поручня. На следующей остановке вошли старушки – все как на подбор такие, каким уступают место. Неподалеку зазвенело: «Садитесь, пожалуйста!» – а несколько бабулек стали возле меня.

«Похоже, из церкви, – решил я, глянув на умиротворенные старушечьи лица. – Значит, праздник сегодня какой-то: нет по понедельникам ранних обеден».

– Сегодня архиепископ служить будет, – мягко молвила одна из старушек. – Можно было встретить…

– И полтора часа ждать? – ответила другая.

– Не полтора, а час всего…

Бабулька, сказавшая о полуторачасовом ожидании, вздорно подернула плечиком, и обе собеседницы разом принялись подводить одинаково крохотные наручные часики. С каким эталоном они сверялись – Бог весть.

Троллейбус мягко подвалил к остановке. «Слишком уж часто здесь остановок понатыкали! – недовольно отметил я, качнувшись к поручню. – Архиепископ служить будет… Что ж за праздник сегодня?»

Я мимовольно скосорылился: в расползшиеся двери вшатнулся пьянехонький мужик – смрадный, грязный и щетинистый. «Бывают же такие…» – неприязненно подумал я, отворачиваясь, а мужик возьми да и ляпни:

– С праздничком вас всех! С Воздвижением!.. Я вот вчера службу вечером отстоял, свечку поставил… Ща вот набухался, опять скотом стал… Якоже бо свиния лежит в калу, тако и аз греху служу… – Он помолчал, сосредотачиваясь, и вдруг изрек, тыча во все стороны указательным пальцем с грязным ногтем: – А вы всё одно хуже меня: я-то хоть в церкви человеком был, а вы так и живете скотами!

– Да уймись, Петруша! – урезонила старушка, говорившая об архиепископе.

– Кто там? – встрепенулся Петруша. – А, тебя я видел в церкви, не про тебя я… Но они, они, они!.. – Указующий перст угодил мне в солнечное сплетение. – Они разве люди?! Звери – вон как скалятся, так бы и растерзали…

Троллейбус колыхнулся и стал, дверной прогал со скрежетом оголился, и я полубессознательно сиганул вон. Отшагав немного от остановки, я оглянулся и увидел, что многорукое троллейбусово нутро исторгло Петрушу и тот теперь стоял, пошатываясь, шарил глазами окрест, ища опору, и всё грозил кому-то пальцем.

Я отвернулся и перебежал шоссе, а перебежав, пошел дрыгливым нервическим шагом, а пройдя так сколько-то, совершенно бездумно, вдруг спохватился: «Да куда ж это я? Зачем выскочил, зачем обратно иду?» – «Да как же, родимый? В церковь вы идете, в церковь! – ответил я самому себе мягким и поношенным, как дачная одежда, голосом, мною же изобретенным. – Праздник ведь сегодня великий, двунадесятый – Воздвижение Креста Господня. Как же не сходить?» Я тряхнул головой: вот ведь взял манеру говорить с самим собой – бред ведь, шиза натуральная! Зачем было придумывать этого странного собеседника – просторечного и степенного? Скучно мне, что ли, было мыслить обычным образом, лень ли?.. Трудно ответить: я уже забыл, а может, и не знал вовсе, когда и почему впервые появился тот голос.

Я проходил мимо большого сруба, – точнее, не сруба, а лишь коробочки, стоящей углами на двух длинных бетонных блоках. Вокруг было натёрхано много стружек и щепы. «Избушка на лыжах, – подумалось мне. – Почему на лыжах? А потому что крыши нет, съехала крыша – совсем как у меня… Ну, теперь всё, теперь хватит, теперь никаких незримых собеседников – наигрался».

Глянув на часы, я вспомнил о махоньких старушечьих часиках, о пьянехоньком троллейбусном проповеднике и вздрогнул. До службы оставалось чуть больше часа.

«А прав он, тот Петруша, – самоистязательно мыслил я. – Ведь я даже о двунадесятом празднике забыл, даже перед едой иной раз не молюсь – и нет страха, нет ощущения греха, нетушки!!! А в лагере-то, в лагере – совсем оскотинился!.. Вспоминать тошно…»

Но я вспоминал. Вспоминая, я свильнул в сторону, на широкую неасфальтированную дорогу между частными домиками, в основном деревянными, и пошел в гору. Свороток, нужный мне, был дальше, но я почему-то пошел здесь, – возможно, возникло детское желание заблудиться, а потом отыскивать путь; или же я предчувствовал вероятность как-то изничтожить тот оставшийся час… Не могу сказать точно, поскольку желание это было подспудным, а я лишь шагал в гору и вспоминал.

* * *

Гена Валерьев поставил после написанного три звездочки и изможденно откинулся на спинку стула. «Вот и начало появилось, – вяло подумал он. – Дальше пойдет про лагерь, всё состыковалось… Пора обедать». Слегка пошатываясь, он отправился к маме – узнать меню; Тамара Ивановна, столь же голодная, как и ее сын, смотрела телевизор; была суббота, конец первой учебной недели.

– Давай обедать, – предложил Гена. – Что у нас там?

– Лапша из пакетов и риса немного осталось.

– Лапша так лапша.

Юноша пообедал на кухне, чтобы не видеть идиотичного телешоу. Во время трапезы он думал о Петруше – точнее, о его прототипе. Троллейбусный проповедник ассоциировался с неким прицерковным нищим – хромоногим и придурковатым. Гена уже более года не видел того нищего, и было непонятно, почему при написании вымышленной сценки с тыканьем перстом возник образ хромоногого. Весьма загадочным было и то обстоятельство, что параллельно с нищим вспоминалась больница, где Валерьев прошлой зимой лежал с воспалением легких. Болел тяжело, едва выкарабкался – случай, достойный описания, – но в контексте нового рассказа о нем говорить незачем, а пьянехонький Петруша тут и вовсе ни при чем. Странно, одним словом.

Ближе к вечеру юноша вновь засел за рассказ: хотел добить воспоминания о лагере, чтобы потом, не отвлекаясь, разрабатывать основную симметричную антитезу (именно так он и подумал, усаживаясь писать, – «добить воспоминания о лагере»). Сперва Валерьев перечитал написанное утром и кое-что выправил, потом проделал то же самое с куском, который начинался с утверждения, что «студенческий лагерь – довольно приятная штука» и заканчивался воображаемым возвращением в летаргически спящий лагерь.

– А затем можно подойти к жизни и смерти и, вежливо поклонившись обеим дамам, поинтересоваться, сколько бабочек они поймали в мое отсутствие, – с удовольствием прочитал Гена и застрочил дальше.

Так, по крайней мере, мне грезилось несколько раз, и грезы эти становились почти навязчивыми. Но сейчас, шагая в гору и пропуская меж пальцев липкое тесто воспоминаний, я понял, что никогда уже не вернется та романтическая блажь. Ее навсегда вышиб мясистый палец Петруши, угодивший мне в солнечное сплетение. Прав, прав был троллейбусный прозорливец, причислив и меня к зверям!