Евангелие от Локи - Джоанн Харрис

– Ну, как дела?

Нарви, родившийся первым, а потому считавший себя старшим из близнецов, мрачно глянул на меня из-под свисающей на глаза челки. Глаза у него были мои, волосы тоже – цвета ауры дикие, бунтарские. Я смотрел на него, как в зеркало: как раз таким я был, когда явился в мир Одина из Хаоса.

Нари, более мягкий и дружелюбный, был, пожалуй, готов приветливо со мной поздороваться, но в присутствии Нарви просто стеснялся, так что, явно стыдясь самого себя, уставился в землю.

– Что, ни словечка приветствия мне не скажете? – осведомился я.

Нарви пожал плечами и процедил сквозь зубы:

– Привет, пап.

– Насчет Фенрира я уже слышал.

– Ну и что?

– Я же ничего не знал, – попытался оправдаться я. – Один отослал меня, ничего мне не сказав…

Слишком поздно я понял, что зря упоминаю об этом – ведь меня выставили полным дураком, что, безусловно, не прибавило мне авторитета в глазах сыновей. И потом, слова мои прозвучали настолько жалко, что я даже рассердился на себя и решил, что не стану оправдываться перед двумя молокососами. Но неужели мне действительно стало не все равно, каково их мнение обо мне?

Нарви снова пожал плечами.

– Ну и что?

Но Нари, застенчиво на меня глянув, все же спросил:

– Ты собираешься что-нибудь предпринять, пап?

Я, разумеется, только об этом и думал, но все же выдавил:

– Пока еще не знаю.

Хотя вряд ли я мог что-то сделать, чтобы освободить Фенрира. Даже если б я и попытался самостоятельно вытащить его оттуда, это вряд ли укрепило бы мое положение в Асгарде.

Нарви, естественно, тут же высказался:

– Да он ничего не будет делать! Что ты, как дурак, спрашиваешь? Неужели думаешь, что он против Старика пойдет?

А ведь он, пожалуй, прав, подумал я. Я потерял ту единственную поддержку, на которую мог бы рассчитывать, если бы мое положение в Асгарде стало совсем уж скверным. Даже Тор, наверно, не сразу решился бы поднять руку на того, кто пользуется защитой огромного волка-оборотня.

– Только не думайте, что я его боюсь, – сказал я. – Но иногда все же не стоит бросаться в бой при первой же провокации со стороны противника. От меня будет мало проку, если асы и меня прикуют рядом с Фенриром.

Нарви бросил на меня взгляд, в котором отчетливо читалось: Говори, говори, старичок! Что бы ты ни говорил, я-то знаю, где здесь собака зарыта!

Да, я очень даже хорошо понимал, почему он так на меня смотрит. Я и сам иной раз так смотрел на своих собеседников. Но именно поэтому опыт отцовства и казался мне самым бессмысленным из всего приобретенного мною опыта человеческих чувств и отношений. Мало того, я порой испытывал настоящее отчаяние, пытаясь понять, в чем смысл подобного опыта, если твои дети не желают прислушиваться к мудрости, которую ты постиг на собственной шкуре.

Итак, я вернулся к тому, с чего начал: я снова официально считался в Асгарде мальчиком для битья. Любая неприятность тут же записывалась на мой счет. Я был виноват в том, что Тюр потерял правую руку, что новую оду Браги никто не желал скандировать, что у Сигюн не поднялось тесто для пирожков, что народ Льдов снова собирает войско в Железном лесу. Я стал фальшивой нотой в симфонии, тараканом в свадебном торте, медведем, сунувшим лапу в горшок с медом, бритвенным лезвием в квашне с тестом. Я, разумеется, никогда не был в Асгарде своим, но мне прежде еще так ясно не давали понять, как меня здесь презирают и ненавидят, как хотят, чтобы я поскорее отсюда убрался. Даже мои сыновья, даже Один…

Да, и Один тоже! Теперь, когда он получил от меня все, что хотел, он, наконец, перестал притворяться и посматривал на меня довольно холодно. Мало того, его вороны почти все время торчали где-то поблизости; им явно было поручено за мной присматривать. Всем этим я был и озадачен, и уязвлен. Тем более Один ни разу в разговоре со мной ни словом не обмолвился о Бальдре и его пророческих снах. Это наводило меня на мысль о том, что холодность и молчаливость Старика связаны с чем-то большим, чем моя скромная персона. И, естественно, мне приходило в голову, что вряд ли даже захват Фенрира был главной целью Одина. Но чаще всего я думал о том, сколько времени понадобится асам, прежде чем кто-то из них выскажет предположение, что на свете стало бы куда безопасней, если бы и меня тоже заковали в цепи…

После этого все как-то очень быстро покатилось под гору. Несмотря на то, что моего Фенни давно удалили из Асгарда, Фригг продолжала тревожиться из-за Бальдра, и ее тревога почти достигла уровня одержимости. Стоило нашему Золотому Мальчику чихнуть, и она уже била во все колокола. Все свое время Фригг теперь посвящала тому, чтобы уменьшить гипотетическую опасность, якобы грозящую Бальдру: высматривала, не расшатались ли плиты, которыми вымощен двор, чтобы Бальдр, не дай бог, не споткнулся и не ударился головой; охотилась в саду за растениями, которые могут оказаться ядовитыми, словно Бальдр регулярно принимался жевать на клумбах траву; с подозрением изучала каждый предмет спортивного инвентаря; и, наконец, непрерывно вязала сыночку свитеры и кофты, чтобы он не простудился.

В итоге она не выдержала: собрала представителей всех народов, существующих в Девяти мирах, и буквально вынудила всех – пчел, медведей, колючие кустарники, сорные травы и тому подобное – поклясться своими истинными именами, что они никогда не нанесут ее Золотому Мальчику никакого вреда.

– Но зачем? – спросил я у нее. – Зачем все эти клятвы? Что такого непременно должно с Бальдром слу-читься?

Но Фригг Чаровница лишь повторяла, качая головой:

– Ах, я не знаю, не знаю! Но чувствую, что над нами нависла темная тень. И дело тут не только в том, что мне и Бальдру снятся вещие сны, и даже не в том пророчестве…

– В каком еще пророчестве? – быстро спросил я.

Фригг тут же прикусила язык, отвернулась и пробормотала:

– Да так, ерунда, ничего страшного.

Но если женщина говорит «ерунда, ничего страшного», значит, наверняка дело нечисто. Оракулом у нас служила голова Мимира. Не ее ли это было пророчество? И если голова действительно сообщила нечто важное, то почему Один хранил это в тайне от меня, а Фригг все рассказал?

Я вспомнил, как они обошлись с моим сыном-волком, и решил, что пора переходить к более действенным способам расследования. Мне было ясно, что за странным поведением Одина скрывается нечто большее, чем волнение, вызванное какими-то дурными снами. Но снова оставить Асгард я себе позволить не мог – это еще больше ослабило бы мои позиции.

И я пошел напрямки. Вспомнив слова Сигюн о том, что большую часть проблем легко разрешить с помощью сладкого пирога, я отрезал большой кусок испеченного ею пирога с фруктами и, держа угощение в руке, остановился на Радужном мосту.