Заложники - Энн Пэтчетт

– Такие пушистые зверьки… но не хомяки… – Он прищелкнул пальцами. – Морские свинки!

– То, что вы собираетесь съесть, – это морские свинки, а не кролики, – продолжал Хильберто. – Они очень вкусные.

– О! – произнес Сесар, скрещивая на винтовке руки. – Я бы не отказался сейчас от морской свинки! – Он даже забарабанил пальцами по столу при одной мысли об этом. У него была очень плохая кожа, но за время пребывания в этом доме она несколько очистилась.

Тибо захлопнул книгу. В Париже одна из его дочерей когда-то держала толстую белую морскую свинку в стеклянном аквариуме. Милу – так его звали – был взят вместо собаки, которую очень хотела иметь его дочь. Эдит с энтузиазмом кормила животное. Она его жалела за то, что он все время сидит в одиночестве, смотрит на жизнь их семьи через стекло. Иногда Эдит брала его на руки и так читала. Милу свертывался калачиком у нее на коленях, и его носик шевелился от удовольствия. Этот Милу был для Тибо братом, потому что все, чего ему сейчас хотелось, – это так же, как Милу, положить голову на колени жене и закопаться носом в ее свитер. Мог ли Тибо представить себе это животное (которое давно уже было мертво, но, когда и как, Тибо вспомнить не мог) освежеванным и зажаренным? Милу в качестве обеда. Когда живое существо получает имя, оно уже не может быть съедено. Мысленно названное братом, оно должно пользоваться всеми братскими правами и привилегиями брата.

– А как вы их готовите?

Разговор перешел на способы, как лучше всего готовить морских свинок, как их потрошить живьем. Гэн отвернулся.

– Люди влюбляются друг в друга по разным причинам, – продолжала развивать свои мысли Роксана. Ее невежество в испанском языке спасло ее от рассказов о том, как надо медленно зажаривать морскую свинку на вертеле. – Чаще всего нас любят за то, что мы можем сделать, а не за то, что мы есть. Это не так уж плохо – быть любимой за то, что ты можешь сделать.

– Но второй вариант лучше, – сказал Гэн.

Роксана подобрала ноги на стул и уперлась коленями в грудь.

– Да, лучше. Я терпеть не могу говорить «лучше», но это так. Когда кто-нибудь любит тебя за то, что ты можешь сделать, это лестно. Но вот почему ты его любишь, в свою очередь? Если кто-нибудь любит тебя за то, что ты такая, как есть, это значит, что он тебя знает. А это, в свою очередь, означает, что ты знаешь его. – Роксана улыбнулась Гэну.

Один за другим кухню покинули сперва два террориста, потом Гэн с Роксаной и Тибо, то есть те люди, которых Сесар с некоторых пор начал считать просто взрослыми людьми, а не заложниками. Оставшись один, он начал напевать Россини. На короткое время кухня осталась в его полном распоряжении, и он спешил воспользоваться этими редкими минутами одиночества. Из окон светило солнце и освещало его блестевшую от свежей смазки винтовку. О, как ему нравилось прислушиваться к словам, которые срывались у него с губ! Сегодня утром артистка пела эту арию несколько раз подряд, так что у него появился шанс запомнить все слова. Не имело значения, что он не понимал языка. Главное, он знал, о чем поется в песне. Слова и музыка слились для него в единое целое и стали частью его самого. Снова и снова он выговаривал красивые фразы, почти шептал, боясь, что кто-нибудь может его услышать, высмеять, наказать. Эта мысль тревожила его чрезвычайно: он должен выйти сухим из воды. Тем не менее он надеялся, что так же, как она, сможет открыть в себе нечто неизвестное, вытащить это наружу с помощью пения, узнать, что находится внутри его в действительности. Он очень возбуждался, когда она брала самые высокие и громкие ноты. Если бы не винтовка, которую ему все время приходилось держать перед собой, он бы наверняка смущался каждый раз, когда ее голос доводил его до такого состояния, опалял страстью, заставлял твердеть его пенис. Она успевала спеть всего несколько тактов, как это уже начиналось. Ария близилась к кульминации, и страсть его нарастала, пока окончательно не тонула в океане наслаждения и нестерпимой боли. Приклад его винтовки ходил ходуном вверх-вниз, помогая ему достигнуть облегчения. Он облокачивался на стену, ошеломленный, наэлектризованный. Все эти эрекции предназначались ей, только ей. Каждый парень в доме мечтал о том, чтобы ее подмять под себя, заткнуть языком ее рот, овладеть ею. Они все любили ее, и в этих фантазиях, которые не оставляли их ни днем, ни ночью, она отвечала им взаимностью. Но для Сесара она значила гораздо больше, чем для других. Сесар знал, что его чувства обращены не только к ней, но и к музыке. Как будто музыка была чем-то, что существует изолированно, само по себе, и ее тоже можно полюбить, потрогать, наконец – потрахать.

Возле гостевой спальни находилась маленькая гостиная, в которой командиры обычно держали совет. Именно в этой гостиной господин Осокава и командир Бенхамин иногда часами просиживали за шахматной доской. Казалось, шахматы были единственным занятием, которое отвлекало Бенхамина от боли. С тех пор как лишай дополз до его глаза, этот глаз распух, покраснел, а кожа вокруг него покрылась гнойными прыщами. К тому же от хронического конъюнктивита оба глаза беспрерывно слезились. Чем лучше командир концентрировался на шахматах, тем успешнее он отвлекался от боли. Разумеется, он никогда о ней не забывал, но все-таки, играя, он частично освобождался от ее абсолютной власти.

В течение долгого времени заложникам разрешалось находиться только в определенной зоне дома, но с некоторых пор строгости несколько ослабели, и они время от времени получали доступ в другие зоны. Господин Осокава долгое время даже не знал о существовании этой комнаты, пока его не пригласили в нее играть. Это была очень маленькая комнатка, возле окна в ней стоял игральный столик и два стула, у стены – софа, секретер с письменным прибором, полка с книгами, переплетенными в кожу. На окне – желтые занавески, на стене – картина, изображающая корабль, на полу – ковер с голубыми цветами. Комната как комната, но она была маленькой, а после трех месяцев, проведенных в огромном пространстве главной гостиной, она вызвала у господина Осокавы чувство глубочайшего облегчения, той успокоительной защищенности, которую он испытывал ребенком, когда забирался с головой под одеяло. Он осознал это со всей ясностью только во время третьего сеанса игры: в японских домах не делают таких огромных комнат. Японец попадает в подобные помещения, лишь приходя на банкет или в оперный театр. Ему нравилось, что в этой комнате, если встать на стул, можно достать пальцами до потолка. Он вообще воспринимал с особой благодарностью все вещи, которые делают мир близким, закрытым и защищенным. Все, что он когда-то знал (или догадывался, что знает) о законах человеческого существования, за последний месяц обнаружило свою полную несостоятельность. Раньше его жизнь была заполнена до отказа, состояла из бесконечных часов работы, вечных переговоров и компромиссов, а теперь он играл в шахматы с террористом, к которому испытывал странную, необъяснимую симпатию. Раньше у него была респектабельная семья, их жизнь была подчинена строгому порядку, а теперь он был окружен людьми, которых любил и с которыми не мог поговорить. Раньше он посвящал опере несколько минут перед сном – теперь каждый день часами слушал оперную музыку в живом исполнении, со всей его теплотой, ошибками и очарованием, и женщина, владеющая волшебным голосом, находилась совсем рядом с ним: она смеялась, садилась подле него на диван, брала его за руку. Внешний мир считал, что господин Осокава сейчас очень страдает, и он едва ли сможет кому-нибудь объяснить, что это не так. Внешний мир. Он никогда не мог полностью от него отвлечься, вытеснить его из головы. Но ясное понимание того, что он наверняка очень скоро потеряет эту сладость жизни, которая снизошла на него в этом доме, заставляло его сильнее дорожить текущим моментом.