Прощай, Сколопендра! - Надежда Викторовна Петраковская

Новому Году; вот Машка — сама хороша птица! тайком, чтоб никто не видел, проникает на кухню, а там — спиной к ней, стоит дядя Жора, наш общий «обжора». Трескает наши пирожки…так, быстрая перемотка… Ага, собираемся на пляж. Я всем мешаюсь, натыкаюсь на чьи-то ноги, я — ХОЖУ…И вот мы — на песке. Кто-то напяливает на меня чепчик, тот самый — с веселыми бегемотиками. Я реву от обиды, ползу к воде… Дядя Жора (что-то жует, довольный…) раскладывает «дастархан», вскрывает емкости, шуршит кулечками…Папахен приносит мокрую Машку. Вот они собираются что-то ловить, берут удочки…Я волокусь вслед за ними со своей походной коляской.

А вот — и первые признаки переполоха: суматоха, ветер… — откуда такой ураганный ветер? Народ скачет вокруг «летающего добра». Сестра запихивает меня в коляску, тревожно оглядывается: волосы — дыбом! Она что-то кричит (но прошлое у нее — без звуков).

И чужие люди кричат, только разевая рты… Туча идет от маяка. Даже не туча — а живое исполинское «веретено»…Все сметается в кучу: полотенца, пакеты, пляжные зонты, газеты, надувные игрушки…Старый дед — выпукло, на весь экран и губы трясутся: «Конец света…Конец света…»

А «света», как раз, очень много…Много бликов, много лиц — и Машка бежит дальше: волочет меня — как пупса! на привязи… Шквал!.. Песок, убегающий на глазах: и я, вместе с песком втекающий в огромную жадную прорву… И вот: я лечу. Меня вращает в разные стороны. Внизу смешно ковыляет Машка, хватается за парня в пилотке — и тот даже подпрыгивает, пытаясь зацепить рукой мое колесо… Меня швыряет и мотает, а потом — медленно кружит: и, глядя на всю эту кутерьму внизу, я действительно начинаю смеяться: люди-букашки, несомые ветром — как это может быть не смешно?

Но воздух кончается.; а внизу — причал…Вот и наш дядя Жора: сгруппировался, обнял опору и обвился внизу змейкой…Держится! Еще вижу, как бестолково отгребая воздух, бегут — отталкиваясь друг от друга, мои тогда еще просто перепуганные насмерть мама и папа…

А Машка — штурмует причал, рядом — пацаны (вот им — всегда весело!), что-то ей кричат, по-моему, матерное… Какой-то высокий мужик хочет остановить, но Машка гусеницей проползает между его ногами. Вскакивает — несется туда, где в конце причала качается огромная кудлатая голова смерча…Шарахается: мимо пролетает коляска. Я вижу только спину, согнутую — как у бывалого гонщика. Но коляска — инвалидная. Когда все несутся от моря, этот полоумный инвалид летит прямо в конец пирса…Самоубийца?

Знакомые седые космы, закрывающие грудь. Шеи — нет, «медвежьи» плечи, над которыми не потешался только ленивый… И — взгляд фанатика.! И вот он, этот косой кадр, оборванный, изжеванный — на излете… «Ведьма» на коляске почти парит в воздухе: прямо под раструбом «веретена», исторгающего в море свою добычу…

Опять — глазами Машки.

Ей промывают колено: больше всех суетится дядя Жора. Лекарств никто не брал (а что: целая семья медиков!), ногу промывают соленой водой… Видны руки Машки, пятилетние детские руки (дядя Жора свирепо хватает их за запястья)…По берегу (рвано: клочьями, обрывками, мерцающими кусками…)бродят люди, много людей — имущество которых съел ураган; вот и старик из небытия возник со своим хэштегом: «Конец света…Конец света…».

На периферии кадра — знаком, как утренний гимн, толпа советчиков: кричат, машут руками (да-да, тогда размахивали руками, а — не айфонами; а поскольку руки были свободными от вещей, — ими, не поверите! еще и помогали…) На песке сидит грузная тетка с еще не поседевшими волосами; тетка без устали, методично трясет безжизненную куклу на своих коленях…Толпа передает ей бутылку воды, и она льет ее на лицо маленького злого циника (таким оно вскоре и будет).

Анакорд: хвост

И экран погас.

И все в этом мире погасло для меня. Остался только этот гиблый проем в прошлое. Лучше бы я его не видел!

— Тэтти-Гон, сто тридцать восьмой потомок: вы ЭТО называете «мальчик сам смеялся»? Где вы тут увидели «радость победы, триумф преодоления», дающие — по нашему красивому обычаю, право поддержать Танцем Победы любую особь, одолевшую стихию?.. Скажи мне, любимый ученик, чем там было восхищаться, — если речь шла всего-навсего о двуглазом, двуногом, бескрылом нимфанте, совершенно беспомощном, которого твоя глупая стая — из-за своих лихачеств! забросила в ОКО ТРОМБА…

— Но формально — я прав? Он же — смеялся, да?.. — Сейчас Тэтти хотел взять в сообщники даже карауливших его братцев-богомолов (глядел на них — заискивающе).

— И это я слышу от Верховного Воспитателя?

Морда ящера клацнула, а неподвижная до этого лапа — вздрогнула. (Я как-то нутром понял, что пакости еще будут.)

— А скажи «Тэтти-Гон, Всегда Чемпион!», я правильно назвал твой почтовый девиз? Скажи мне: куда потом подевалась стая твоих… короткоусых соучастников, ну тех, с пикника на Заозерном? Мы знаем, что они — не вернулись к своим лежкам. Нам не жалко саранчу. Мы просто хотим услышать.

— Я думал, что об этом — все знают… — Замялся Тэтти. — Я хотел перевоспитать их…даже получил «добро» на этот эксперимент… Нигде так не проявляются особи, как в общем деле, я прав?

— Ближе к событию!

Тэтти торопливо закивал, сорвал с башки свою «разгильдяйку» и усики — антенны тут же, опережая мысль, выстроились в некую (безусловно: скорбную) надгробную композицию…

— Низкий потолок плета… Гигантская волна съела их…на обратном пути.! — Воскликнул он (с удивительно честной горечью). — Я до сих пор скорблю, наставник! Пусть — и не совсем нашего племени…

— Смотри, Тэтти-Гон… — Рассеянно промолвил мастер Хэм. — Как у тебя все получается… И Чоко Тумаку погиб — очень даже к месту! И стая этих твоих недовоспитанных короткоусых удачно потонула… И своего — так называемого «названного братца», ты лихо окрутил «ложной клятвой»…

«Ну — скажи им, насекомыш…», умолял я, начиная ненавидеть их всех. «Отвечай этой образине в окошке, что все это — не может быть правдой… Ну?!»

Но он молчал. Просто стоял и молчал, закатив свои дурные огромные глазищи. Потом как-то неуверенно захлопал крыльями (взлететь собрался, что ли?).

И — выдавил:

— Я — сожалею… — Выдавил из себя сто тридцать восьмой подонок. — Но я — все-равно прав: землянин смеялся!.. Чоко Мотаку оступился… Мои поднадзорные колонисты погибли сами…

— Довольно! — Хлопнул пастью разгневанный наставник. — Ты нам еще расскажи, как он САМ произнес «братскую формулу» и, тем самым, формально простил тебя — не понимая, что творит. Теперь, конечно, ты неподсуден: самая страшная моя неудача!..

— Да… — Забормотал Тэтти, зачем-то озираясь. — Он САМ сказал: «Мои крылья — твои крылья!»,