Ленин в поезде - Кэтрин Мерридейл

Британское посольство жаждало хороших новостей. Со смешанным чувством тревоги и облегчения сэр Джордж узнавал, что речи Керенского “повсюду на фронте вызывают восхищение”. Лондон мог быть доволен: Керенский “с каждым днем все более приобретает авторитет истинного лидера революционного движения”7. Сам Керенский, с другой стороны, упивался всеобщим вниманием и не собирался снижать пафос:

Ни одна капля крови не будет пролита на неправое дело, – обещал он солдатам в речи 12 мая. – Не ради завоеваний и насилия, а для спасения свободной России вы пойдете за вашим командиром и вашим правительством. На ваших штыках вы принесете домой мир, права, правду и справедливость8.

Слова эти волновали, но яснее от них не становилось. Троцкий впоследствии вспоминал о них с иронией:

Керенский разъезжал по фронту, заклинал, угрожал, становился на колени, целовал землю – словом, паясничал на все лады, не давая солдатам ответа ни на один мучивший их вопрос9.

Британский военный атташе Альфред Нокс, хорошо знавший русскую армию, тоже высказывал сомнения по поводу нового наступления.

Русский солдат-крестьянин прежде сражался из страха перед своими офицерами и перед наказанием, – размышлял Нокс, когда кампания еще только готовилась. – Теперь он потерял всякий страх перед офицерами и знает, что наказать его никто не может. У него нет ни патриотизма, ни какой-либо иной идеи для подъема духа10.

Пессимизм Нокса только усиливался по мере того, как армия начала разваливаться на глазах. 30 мая Нокс телеграфировал в Лондон:

Вчера произошли волнения в Киеве, когда агитаторы побудили группу дезертиров к попытке разоружить милицию и офицеров. Ежедневно из внутренних губерний поступают известия о бесчинствах и преступлениях дезертиров, которые убивают и силой захватывают землю11.

Некоторые воинские части сохраняли боеспособность (даже на придирчивый взгляд Нокса), но было очевидно, что за сердца и силы русских солдат идет борьба и что ленинские антивоенные лозунги начали серьезно менять положение дел. “Русские и австрийские солдаты вместе играют в карты и ходят друг к другу в гости”, – докладывал Нокс, добавляя, что, по сообщению одного его старого знакомого в русской армии, “солдаты пока еще способны подняться в атаку, но это всё больше зависит от агитации”12.

Июньское наступление обернулось июльским разгромом. Никакой пафос и никакая риторика на этом этапе уже не могли воскресить русскую армию. По словам Троцкого (который позднее сам станет жестоким вождем Красной армии),

солдатскую массу, потрясенную революцией до дна, министры считали глиной, из которой можно сделать всё что угодно13.

Выходило, однако, что у солдат есть собственные идеи. Известие о том, что войска в панике отступают, вызвало в Петрограде настоящую истерику. Напряжение копилось в городе уже несколько недель, и теперь оно прорвалось наружу: толпы людей хлынули на улицы с красными флагами, черными флагами, с револьверами и ножами. Ключевую роль играли вооруженные матросы Кронштадта. У Петропавловской крепости было сосредоточено такое количество артиллерии, что английское посольство, расположенное через реку напротив, приготовилось к эвакуации. Два дня подряд Бьюкенены обходились без завтрака, в постоянном ожидании команды к отъезду; слуги и автомобиль с шофером также были наготове. Вооруженную полицию, охранявшую посольство, усилили головорезами из крайне правой “Черной сотни”. За три дня в хаосе уличных стычек погибло более семисот человек. И хотя пролетариату в эти июльские дни все же не удалось захватить власть, страна подошла к самому краю пропасти.

Большевики не были организаторами этих протестов, но большевистская риторика, в особенности требование немедленно передать всю власть Советам, сделала из них козлов отпущения. Керенский считал, что его предали и унизили. Он был, кроме того, в очень уязвимом положении: если крушение правительства князя Львова открывало для Керенского путь к премьерскому креслу, оно же открывало и путь для военного переворота, который могли бы совершить монархически настроенные офицеры в армии.

4 июля, в самый разгар кризиса, министр юстиции Переверзев подлил масла в огонь, решив по собственной инициативе, без санкции кабинета, предать гласности некоторые материалы расследования, уличавшие Ленина в измене. Переверзев надеялся, что публикация приведет к публичному судебному разбирательству, предъявлению обвинений и немедленному аресту Ленина. На следующий день все газеты говорили только об этом. Ленин – шпион, он вступил в сговор с кайзером; немцы заплатили ему за то, чтобы он совершил ряд убийств и распространил панику в святой земле русской14.

Эти обвинения получили косвенное подтверждение в показаниях некоего прапорщика Ермоленко, побывавшего в немецком плену. Вернувшись из плена в апреле, несчастный прапорщик рассказал, что взял у немцев деньги, пообещав за это совершить несколько преступных действий. На допросах Ермоленко сообщил, что детали задания он получил в Берлине в 1916 году и что на этой встрече он также видел и Ленина.

Вскоре после этого, рассказывал Ермоленко, некий капитан Стеннинг из германского Генерального штаба подписал с Лениным такой же договор, как с самим Ермоленко. В контракте Ермоленко значилось, что он должен взорвать несколько ключевых оружейных заводов, а также убить британского посла сэра Джорджа Бьюкенена, за что ему было обещано вознаграждение в 200 тысяч рублей. Ленин наверняка взял на себя не менее злодейские обязательства15.

Даже Никитин с некоторым недоверием отнесся к подобным сказкам. Ермоленко был чем-то страшно напуган, бессвязно бормотал на допросах и, как только полиция его отпустила, сбежал в Сибирь (что не помешало большевикам в конце концов найти Ермоленко и свести с ним счеты, сгубив где-то в застенках Кремля)16. Но в руках у Никитина были и некоторые подлинные документы – стопка перехваченных телеграмм, которые вполне можно было представить в суд. Даже из беглого их просмотра становились очевидны контакты между большевиками, германским Министерством иностранных дел и неким коммерческим банком в Швеции. Детали выглядели довольно мутно, однако же налицо был готовый шпионский триллер, с которым страстно желали ознакомиться и Керенский, и Бьюкенен, и союзнические разведслужбы. Керенский, который был теперь главой обновленного кабинета (а также имел ряд чрезвычайных полномочий), в середине июля инициировал собственное расследование. В течение всего нескольких месяцев следственная группа собрала больше двадцати томов свидетельств и улик.

Троцкий отзывается обо всем этом следующим образом:

Никогда люди так не лгали, как во время “великой”, “освободительной” войны. Если б ложь имела разрывную силу, наша планета обратилась бы в пыль задолго до Версальского мира17.

Ермоленко лгал от отчаяния. Казалось совершенно невероятным, чтобы Ленин в самом деле подписал обязательство доставить фон Людендорфу голову сэра Джорджа Бьюкенена. Однако стоило следователям только пуститься в эту охоту за призраками – и слухи могли подпитывать расследование почти бесконечно. Например, британский посол в Швеции Эсме Ховард тоже добавил в пазл полезный кусочек. Вскоре после апрельского проезда Ленина через Швецию посол отправил в Лондон телеграмму, в которой с чужих слов пересказывал следующую историю (источником этой басни был якобы Николай Чхеидзе):