Я в степени N - Александр Староверов

…В меня завинчивали шурупы и прикрепляли к чему-то. Каждое ее слово шурупом было. Больно очень. За моими плечами висел огромный тяжелый грех. К нему меня и прикрепляли. Как двигаться, как жить, как на земле стоять с грехом таким? Права Анька во всем: я убийца, я убил ее, убил в ней человека. Доброту Христову я принял за слабость и сам слабым стал. В этой жизни можно быть каким угодно, только не слабым. Я душу ее живую на помойку выкинул, в грязи извалял и сам запачкался. Ни один построенный храм, ни одна молитва не отмолит этот грех. Все, что держало на плаву, исчезло, вся моя прожитая жизнь похабелью смешной обернулась. Бога искал, а нашел грязную, вонючую и смешную похабель… Стало очень жалко себя, плакать захотелось, осыпаться на красивый пол из дубового паркета, в пыль превратиться, размазаться тонким слоем по полу, исчезнуть. Но я попытался быть сильным, я не себя, а ее пожалел. Обнял, прошептал на ухо:

– Прости, прости меня, ради бога. Я очень виноват перед тобой. Давай начнем все заново. Никуда я не поеду, обещаю…

И тогда заплакала она. Тоненько так и жалобно: «Ии, и-и, и-и…»

Анька стонала самый популярный в русском языке соединительный союз, только он ничего не соединял. «И-и…» Нечего соединять было. Она старалась, как всегда, она упертая и старательная, моя Анька, бывшая сумасшедшая девчонка, а ныне абсолютно нормальная и абсолютно раздавленная, как и все «нормальные» люди, женщина. Не получалось у нее. Сгнило всё, в труху превратилось, разъелось кислотой жизни, проржавело и осыпалось в прошлое бурой ржавчиной. Даже прошлое наше покрылось этой коричневой субстанцией, даже прошлое… В настоящем остались только ее слова-шурупы, и они привинчивали меня к плотному, крепко сбитому моему греху. Хорошо держались, намертво, и с мясом не отодрать. Намертво…

– Поздно, Витя, – сказала Анька, завершив бесплодные, сошедшие на нет рыдания. – Поздно… У меня появился другой человек, и я к нему ухожу.

– Как другой? – глупо и растерянно спросил я. – Какой человек? А дети?

– А дети с ним знакомы, он им нравится, и они не возражают.

Другой человек… другой… Был один человек, стал другой. Людей семь миллиардов, и все в принципе взаимозаменяемы. У меня была жена, у меня были дети… Теперь они – его. Моя жизнь теперь его, а у меня нет жизни.

Видимо, на моем лице проступили такие эмоции, что Анька кинулась меня успокаивать, судорожно затараторила, срываясь то ли на речитатив, то ли на шаманское заклинание:

– Он хороший, он очень хороший! Ты не думай, нам с ним хорошо будет. И Славка его любит, ты бы видел, как он играет с ним. И Женька общий язык нашла. Очень, очень хороший человек, наш ровесник, бывший кавээнщик тоже, как и мы. Я с ним год назад в префектуре познакомилась, раньше банкиром был, а сейчас крупный проект у него с Москвой, по автоматизации услуг муниципальной власти. Ну, может, слышал, активный гражданин… или перспективный – я не помню точно. У Собянина он на хорошем счету. И полезный проект, действительно нужное дело, без дураков. Он очень хороший, он тебе понравится. С чувством юмора все в порядке, здоровый, сильный, на тебя похож, понравится он тебе, даже не сомневайся. А насчет общения с детьми не беспокойся – когда захочешь, сколько захочешь, где захочешь. Мы же цивилизованные люди, он разрешит, я уже с ним говорила. Не беспокойся ни о чем. Он культурный, образованный, цивилизованный человек, он драматург еще, помимо всего прочего. Несколько его пьес в театрах идут. Одна даже в Театре на Таганке с большим успехом, и еще где-то – не помню. Ты понравишься ему, я знаю, он любит ищущих людей с чудинкой…

Он разрешит… он мне разрешит общаться с моими детьми, Славка с ним играется, Женька нашла общий язык. И я ему понравлюсь, потому что с чудинкой… От моей жизни не осталось даже пепла. Счастлив был ветхозаветный бедный Иов: он похоронил свою семью, он оплакивать их мог, а у меня и пепла не осталось. «Блаженны нищие духом, ибо царствие божие для них».

Холодно и страшно в божьем царстве, там все понимаешь: человек не владеет ничем, даже собой. Маленький уязвимый комочек плоти в ледяной пустыне, сосуд, светильник, призванный освещать темное замерзшее пространство. Живет в нем искра божья, трепещет огонек. Трепещет, трепещет, а потом гаснет… Блаженны нищие духом, ибо терять им нечего, а найти они могут многое. Я нашел в себе силы. Откуда они взялись – не знаю. Я улыбнулся ей ободряюще и сказал без тени иронии:

– Ну вот видишь, как все удачно сложилось, теперь я за вас спокоен.

– Издеваешься? – не поверила Анька.

– Нет, ты что, просто виноват я перед тобою… Ну что у нас за жизнь? И жить вместе не могли, и расстаться… Теперь все разрешилось. Я даже рад, если человек хороший. Под защитой вы, и детям, говоришь, он нравится. Ты прости меня, Ань, за все, жизнь, она такая… сама знаешь. И за детей спасибо. Будем, конечно, видеться, они же наши дети, общие, навсегда, что бы ни случилось. Об одном я тебя только прошу: все возьми – квартиру, дачу, деньги… Оставь мне одну фуру и сто тысяч долларов. Мне очень нужно, поверь…

– Поедешь все-таки? Ведь убьют же. Подумай, Вить…

– Поеду, куда мне теперь? Только туда. Там все наши собираются, с этой… как ее… с чудинкой.

– Ладно, тебя не переделаешь, я двадцать лет пыталась… Езжай, если хочешь. А по поводу денег и остального… Фуры мне твои не нужны, это твой кусок хлеба. Я помогу тебе с заказами – ты не сомневайся, все как раньше. Деньги на счетах поделим пополам, так честно будет, а квартиру и дачу перепиши на детей, мне они не нужны, я у Сережи собираюсь жить – у него дом прекрасный на Новой Риге. А детям пригодятся. Ты сними жилье месяца на два – я перееду за это время. А потом сюда возвращайся, живи сколько хочешь. Не возражаешь?

– Возражаю, мне нужно только сто тысяч, остальное возьми на детей.

– Эх ты! Дурачком был, дурачком и остался. Ладно, у меня целее будут, если понадобятся – приходи. Давай обнимемся, что ли, на прощанье. Ты меня тоже прости. Хорошей женой я старалась тебе быть, а плохой получилась… Да, видать, судьба такая. Слав, иди сюда, папка в командировку уезжает, надолго.

– Не хочу, не хочу, не уезжай! – заныл Славка, обхватил шею родными ручонками и повис на мне. Тяжело стало. Физически тяжело. Вроде легкий он, а чуть не рухнул я, уцепился за Аньку, и простояли мы так пару минут. Славка причитал, Анька дрожала, и было видно, что держится она из последних сил. Невыносимо…

– За вещами приду, когда никого не будет, – прошептал я ей на ухо, – бумаги оформлю завтра-послезавтра. Все, прощай. Не могу больше…

Я разорвал объятья, как жизнь свою предыдущую, в мелкие клочья и, с трудом передвигая одеревеневшие вдруг, негнущиеся ноги, почти строевым шагом вышел из своего бывшего дома.

На Донбасс я ехал с твердым намерением сдохнуть. Но сдохнуть осмысленно, отдать никому не нужную и не важную мне самому жизнь за важное и нужное дело. К моменту моего приезда там уже вовсю стреляли. На улицах и площадях городов рвались снаряды, дети и старики, как самые слабые, гибли первыми. Мир упростился и стал совсем понятным. Нюансов больше не существовало. Вот они, жители осажденного блокадного Ленинграда, а на той стороне – фашисты. Детские трупы – великие упростители: смотришь на них и думать ни о чем не можешь. Только о том, как отомстить. Я мстил, я стоял на блокпостах и сбивал из ПЗРК вертолеты. Я штурмовал Донецкий аэропорт и закидывал гранатами хохляцкие БТРы. И я не просто делал это, я делал это с удовольствием. Анька, бизнес, порушенная семья – вся моя московская жизнь казалась отсюда далекой, призрачной и бессмысленной. Настоящая жизнь была здесь. Война придает всему смысл – вот о чем забыл рассказать мне в детстве Славик. И не важно, из-за чего она началась. Не из разногласий воюющих сторон вырастает смысл, не из-за идеологических противоречий и религиозной розни. Смысл возникает из крови. Самый древний и понятный на земле смысл. Наших бьют, наших убивают, твое племя, твой род истребляют ненавистные чужаки. Капля крови рождает две капли, две превращаются в четыре, а четыре – в море. И главное, понятно всё: убили на твоих глазах товарища, увидел труп старика – мсти за них. «Сколько раз увидишь, столько раз убей». Не случайно на свет божий вылезли лозунги Великой Отечественной. Последнее советское поколение, выросшее на фильмах и книгах про войну, просто не знало ничего другого. Слов других у нас не было, только «Вставай, страна огромная… добить фашистскую гадину… остановить геноцид любой ценой…». Ненависть – она как любовь, только сильнее, поэтому люди всегда воевали, воюют и будут воевать. Мою убитую и опоганенную любовь заменила ненависть, и я был почти счастлив. Много позже, вернувшись в Москву, разочарованный и стыдящийся самого себя, я не мог понять, как мне удавалось с такой силой ненавидеть? И кого? Украинцев. Анька наполовину украинка, мои дети – на четверть, да и во мне самом есть какая-то часть украинской крови. И вдруг… Как вообще я, богобоязненный, семейный и мирный человек, в один миг превратился в лихого отмороженного вояку? Просто, очень просто. Всего-то и нужно, чтобы любовь заместилась ненавистью, а дальше проводишь в голове черту: то, что слева, – хорошо, то, что справа, – плохо, полученные слои сбрызнуть несколькими каплями детской крови – и готов новый терминатор. Многие не выдерживали ужасов и сбегали, а иные специально за ними приезжали. Грабежи, изнасилования – обычное дело на войне. По сравнению с узаконенным убийством все остальное – мелкая неприятность. Боролись с уродами как могли. Командир наш – известный всему миру под кличкой Стрелок, настоящий офицер и православный русский человек – мародеров расстреливал на месте, даже матом запретил между собой ругаться, потому что нельзя на святое дело с грязью на устах идти. Стрелок к ненавистной мне Префектуре явно отношения не имел, а к богу, к правде выстраданной, имел, я это нутром чувствовал, поэтому неизбежное, сопутствующее войне дерьмо в душу почти не попадало. Похожие на меня, несчастные, с поломанными судьбами мужики ехали добровольцами на Донбасс. У всех что-то не получилось, не срослось и разрушилось. Неудачники, выкинутые на обочину жизни маргиналы – так нас называли зажравшиеся московские снобы, попивая французское и итальянское винишко в уютых кафешках на Патриарших. Одного не знали они, дураки: сломленные неудачники-маргиналы тихо спиваются в одиночку. Под пули лезут люди, ищущие бога, правды и смысла. Пускай неудачники, но ищущие и несломленные. Впервые в жизни я был своим среди своих, впервые каждая моя секунда была наполнена смыслом, просто мне было жить и просто умереть. Это же счастье, когда все так просто, и если для этого счастья нужно все потерять, значит, нужно. Я не очень сожалел о потере. Вот, говорят, счастье – это когда тебя понимают. Врут. Счастье – это когда ты понимаешь. Я понимал и был счастлив.