Я в степени N - Александр Староверов

– Так, так, так, так…

Он расстреливал нас этим своим «так», я чувствовал, как горячие маленькие пули входят в мое тело, протыкают его, обжигают, жалят… Не лицо – дуло смотрело на меня, безнадежное, решительное, бездонной, невероятной, невозможной глубины дуло. Там, в этой глубине, сосредоточились вся боль и весь холод нашего проклятого мира.

– Вот так, так, так, так…

От ужаса я закрыл глаза. Может, убить себя? Может, убить командира? Может, провалиться сквозь землю? Может, может, может… Ничего не может, ничего не поможет. Я должен убить своего брата. Так карта легла, на ребро. Я его единственный шанс на спасение, на оправдание нашей с ним глупой, одной на двоих жизни. И я должен его убить… Он родился в Киеве, я в Москве. Я слушал в детстве рассказы своего легендарного дедушки Славика, а он слушал своего деда. Тоже, наверное, хлебнувшего немало, кулака какого-нибудь, сосланного в Сибирь. Я писал стихи, он сочинял музыку. Мы оба женились и оба родили детей. Мы верили в бога и надеялись. И отдали, по глупости, своих жен могучей Префектуре. И нашли ложный смысл в войне и убийстве. И теперь я стою напротив него с автоматом, а он говорит «так, так, так, так…».

Я долго стою на продуваемом всеми ветрами ледяном пике своей жизни. «Чую с гибельным восторгом, пропадаю, пропадаю. Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее…» Кони замерли, некуда им идти. Пик. Повсюду пропасть, во все стороны… Мы все стоим, качаемся, колеблемые ураганом подлого времени. И все срываемся рано или поздно – не на чем нам стоять, пик очень острый, не пик – кол заточенный, и он нас протыкает. Мы бабочки в чьей-то огромной коллекции, пришпиленные иголками к датам своей жизни. Я не хочу служить орудием убийства у этого бессердечного кого-то, я не буду…

– Стреляй! – кричит командир и снимает с предохранителя пистолет, упирающийся мне в затылок.

– Стреляй! – орет украинский снайпер Петя из национал-фашистской организации Правый сектор.

Их голоса сливаются в безупречном и страшном хоре. Неумолимый, непобедимый, давящий аккорд. Он сжимает меня, давит на мои пальцы, и я…

– Так, так, так, та…

…Я выстрелил.

* * *

Больше я к оружию не прикасался. Шоферил еще несколько месяцев на Донбассе, подвозил снаряды и бойцов на позиции, но оружия в руки не брал, принципиально. Мог бы и сразу уехать, никто не держал, но бросать товарищей в тяжелой ситуации мне показалось неправильным. А еще я надеялся, что догонит меня хохляцкая пуля, размозжит раскалывающуюся от тяжелых мыслей голову, и кончится моя глупая жизнь. Не догнала тогда…

В конце августа на Донбасс вошли хорошо обученные русские «отпускники» с прихваченной в «отпуска» тяжелой техникой. Хохлы побежали, да так быстро, что не все добежать успели. Больше тысячи их полегло. Мы победили, не бросила нас все-таки Русь-матушка, наши пришли. Как мы радовались тогда! Как будто Киев у фашистов отбили заново. Не долго радовались. Вместе с «отпускниками» пришла уже подзабытая, но такая знакомая и родная железобетонная русская Префектура. Легендарного Стрелка быстро выперли на родину. Поставили вместо него сначала послушных, потом покорных, а потом и подлых. Подлые и быстрые делали карьеру, обеспечивали свои семьи на поколения вперед, дербанили поступающую из России помощь. Они захватывали лучшие дома и автомобили. Самых красивых и молодых девушек они делали своими женами и наложницами. Все как всегда…

Свою страшную ошибку я осознал еще после расстрела Пети. С приходом Префектуры ошибка каждую секунду хлестала меня по глазам, дышать она мне не давала, эта ошибка, думать, существовать…

В начале пятнадцатого года, после вторых минских соглашений, униженный, растоптанный и стыдящийся самого себя, я вернулся в Москву.

Дома меня ждали руины. Префектура из-за кризиса отказалась от договора, заместитель, на которого я оставил фирму, продал большую часть автомобилей и сбежал с деньгами, квартира, куда я вернулся, производила впечатление ограбленной и оскверненной. Открытые ящики, сорванные со стен фотографии, исчезнувшие белье и посуда.

Впервые за полгода я позвонил Аньке. Она ответила. Говорила сухо и отстраненно. Все в порядке, вещи забрали они. Живут в доме у Сережи. В префектуре она больше не работает, поэтому с договором помочь не может. На мой вопрос, могу ли я увидеться с детьми, ответила, что Женька не хочет, а Славку могу увидеть только в ее и Сережином присутствии.

– Почему в Сережином? – растерянно спросил я. – Ты же обещала где угодно, когда угодно…

– А потому, Витя, что пока ты там полгода за химеры свои воевал, у Славки нервный срыв случился, он плакал, он задыхался, он не понимал, куда ты делся, он думал, что я обманываю его и ты умер. Мы от психологов не вылезаем. А еще потому, что Сережа заменил ему отца. Еле-еле заменил, с большим трудом. Он только его папой начал называть, и тут ты…

…Папой начал его называть, а Женька не хочет встречаться. Ничего у меня не осталось, ни одной зацепочки. И главное – правы они, все кругом правы, один я не прав. Действительно, воевал за химеры, братьев убивал за ненавистную мне Префектуру. Сына, любившего меня больше всех на свете, бросил, чтобы убийцей стать. Ну ничего, я все исправлю, я все вытерплю, я встречусь при Сереже, при черте рогатом, при ком угодно, но исправлю…

– Хорошо, – сказал я, – согласен, давай при Сереже.

Договорились встретиться у них дома, на Новой Риге, в выходные. Перед поездкой я выпил немного, для храбрости. Мой корейский джип куда-то делся, поэтому поехал на чудом оставшейся целой после разграбления компании «Газели». Только за рулем старенького грузовичка вспомнил, что выпил. Остановился на бензоколонке, купил кофе, зажевал жвачкой, умылся холодной водой в туалете. Вроде протрезвел. Перед помпезным въездом в дорогущий коттеджный поселок постоял с полчаса, стараясь унять колотящееся сердце и выветрить предательские алкогольные пары. Один раз охранник подошел, спросил, что я тут забыл. Ответил первое пришедшее в голову – мол, мебель привез, жду опаздывающих хозяев. Он отстал и даже посочувствовал:

– Да, – сказал, – дело обычное, эти буржуи поназаказывают канделябров с гобеленами и забудут, а рабочему человеку потом жди, мучайся. Ну ничего, скоро мы их как в Донецке…

Он сказал это и отошел, а со мной чуть не случилась истерика. «Как в Донецке…» Не надо, мужик, как в Донецке, я сам только оттуда. Если «как в Донецке», то ты, мужик, в лучшем случае сдохнешь, а в худшем – твоя жена, твои дети будут уже не твои, а так ненавидимого тобою буржуя из Префектуры. Или другого буржуя, нового, под красными революционными знаменами. Но все равно не твои…

Ничего я ему не сказал. Да и не собирался говорить. Этот классово близкий мне охранник в тысячу раз умнее меня. Он только языком болтает, а сам здесь, в шикарном поселке, в теплой будке охраны сидит. И жена его при нем. И детишки. А я… я…

Не выдержав унизительных, обидных мыслей, я дал по газам и с визгом подъехал к воротам поселка.