Песня для зебры - Джон Ле Карре

— А Ганнибал почуял тебя, Сальво, — пропела она.

В интонациях Полы среднеатлантическая монотонность, признак этакой непреходящей хандры. Ганнибал — ее драгоценный грейхаунд.

— Когда красивые мальчики крадутся на цыпочках, пытаясь не шуметь, Ганнибал их отлично слышит, — мрачно продолжала она. — Куда поперся на ночь глядя? Видок у тебя дикий.

— На работу, — брякнул я. — Срочный вызов. Извини, Пола, ужасно спешу.

— В таком-то прикиде? Да брось. Тебе просто нужно выпить. Есть бутылочка?

— Только не у меня.

— Ну, может, сегодня как раз у меня найдется. И кроватка тоже, если ты за этим намылился. Ты небось думал, я вообще не трахаюсь? Только и знаю, что греть задницу у вашего камина? Пенелопа ведь больше не живет здесь, Сальво. Здесь живет другая женщина, только внешне похожая на Пенелопу.

— Пола, извини, мне некогда.

— Настоящая Пенелопа — не уверенная в себе стерва, всеми силами забивающая собственные комплексы. Психопатка, одержимая навязчивыми идеями, и вдобавок моя лучшая подруга. Почему бы тебе не записаться ко мне в группу? Мы часто обсуждаем таких, как Пенелопа. Ты мог бы выйти на более высокий уровень восприятия. А что за работа?

— В больнице.

— А чемодан зачем? В Гонконге, что ли, твоя больница?

— Пола, я страшно спешу, правда.

— Может, сначала потрахаемся, а потом полетишь в свою больницу?

— Нет-нет, извини.

— Тогда сначала больница, потом секс? — не отставала она. — Пенелопа говорит, ты бесподобен в койке.

— Спасибо, нет.

Она отошла в сторону, и я благодарно проскользнул мимо нее вниз по лестнице. В любой другой день я бы подивился тому, как запросто наша домашняя энциклопедия жизненных истин, потребительница бессчетных бутылок моей риохи, в одночасье перевоплотилась из гуру в нимфоманку. Но только не сегодня.

* * *

Я занял наблюдательный пост на скамье в парке напротив главного входа в больницу около семи утра по часам тетушки Имельды, хотя в регистратуре на мои тактичные вопросы ответили, что ночная смена освобождается не раньше половины девятого. Аккурат между мною и зданием возвышалась жуткого вида современная скульптура, которая не загораживала мне обзор, но позволяла оставаться незамеченным. Стеклянные двери караулили два охранника в форме — сотрудники одного из частных охранных предприятий, в немыслимом количестве расплодившихся по всей Великобритании. “Зулусы и овамбо, — гордо говорил Макси. — Лучшие бойцы в мире”. Под навесом на уровне цокольного этажа целая процессия белых машин “скорой помощи” разгружала раненых. Рядом со мной на скамье лежала полотняная сумка, куда я переложил пленки и блокноты. Не особо доверяя самому себе, я обмотал ее длинную лямку вокруг запястья.

Я был абсолютно бодр и в то же время полудремал. После терактов найти комнату среди ночи — не самая простая задачка для зебры с набитым чемоданом. Поэтому я счел, что мне несказанно повезло, когда дружелюбный полицейский, остановив свою патрульную машину и внимательно оглядев меня, посоветовал добраться до пансиона в освещенном прожекторами псевдоготическом здании неподалеку от Килберн-хай-роуд. По словам владельца, мистера Хакима, большого любителя крикета, его двери открыты для представителей любой расы в любое время суток, при условии соблюдения правил. Заплатив вперед наличными — долларами Макси, переведенными в фунты, — я мгновенно получил в свое распоряжение “номер люкс”, то есть просторную комнату в конце коридора с кухонным уголком и застекленным эркером, из которого открывался вид на крошечный садик.

Был уже четвертый час утра, однако тому, кто решительно настроен воссоединиться с женщиной своей мечты, обычно не до сна. Пышнотелая супруга мистера Хакима едва успела закрыть за собой дверь, как я уже метался по номеру в наушниках с магнитофоном в руках. “С” действительно означало “спутниковый телефон”. И Филип не стеснялся им пользоваться. Он поговорил с человеком, уполномоченным сказать “да”. К моему огорчению, “да” сказал не кто иной, как мой давний кумир и бич Пенелопиной великой газеты, лорд Бринкли из Сэндс, хотя праведный гнев в его голосе несколько меня обнадежил. Сначала лорд Бринкли ушам своим не верил:

— Филип, это точно вы? Знай я вас чуть хуже, заподозрил бы аферу в духе Тэбби.

А когда Филип объяснил, что иначе сделка не состоится:

— В жизни не слыхал ничего более безнравственного. Мы же пожали друг другу руки! Чего ради? Говорите, не согласен даже на часть сейчас и остальное после? Согласится, куда он денется. Уломайте его.

Когда же Филип поклялся, что уже уламывали всеми доступными способами, лорд Бринкли, к моему облегчению, ответствовал тоном оскорбленной невинности:

— Мальчик совершенно спятил. Я поговорю с его отцом. Хорошо, дайте ему сколько просит. Исключительно в счет будущих доходов, и мы будем активно стремиться к возмещению этой траты с первого же дня. Прошу вас, Филип, так ему и передайте. Честно говоря, я в вас разочарован. И в нем тоже. Знай я вас чуть хуже, усомнился бы, кто тут на чьей стороне.

* * *

В семнадцать минут девятого по ступеням больничного крыльца быстро сбежал молодой человек в белом халате. За ним проследовали две монахини в серых одеяниях. В двадцать минут девятого из дверей выпорхнула стайка медсестер, в основном темнокожих. Но отчего-то я знал, что Ханна, при всей своей общительности, сегодня не расположена присоединяться к какой-либо компании. В восемь тридцать три на волю вырвалась еще одна группа сотрудников. Эти весело смеялись, и Ханна прекрасно бы смотрелась среди них. Но только не сегодня. В восемь сорок она вышла одна, неуверенной походкой, свойственной людям, слушающим сообщения голосовой почты. Она была в форме, но без шапочки. До сих пор я видел ее только в форме либо обнаженной. Она сосредоточенно хмурилась, точно как когда проверяла пульс Жан-Пьера или занималась со мной любовью. На нижней ступеньке она остановилась как вкопанная, не обращая внимания на людей, вынужденных обходить ее, что довольно странно для женщины, столь чуткой к нуждам окружающих, — но я нисколько не удивился.

Ханна стояла неподвижно, с гневным упреком глядя на свой мобильник. Я уж было решил, что она его сейчас встряхнет, а то и брезгливо отшвырнет прочь. Но в конце концов она снова прижала аппарат к уху, изящно выгнув лебединую шею, и я понял, что она слушает последнее из восьми моих сообщений, оставленных сегодня на рассвете. Когда я добежал до нее, она уже смеялась, а когда сгреб ее в охапку, смех перешел в слезы. В такси Ханна еще немного поплакала, потом посмеялась — то же самое творилось и со мной всю дорогу до пансиона мистера Хакима. Правда, по приезде, как и полагается серьезно настроенным любовникам, мы оба проявили сдержанность — разомкнули объятия и порознь прошли через выложенный гравием двор. Мы знали, что без объяснений не обойтись и что наше воссоединение должно быть продуманным шагом. Поэтому, распахнув дверь комнаты, я отошел в сторону, приглашая Ханну войти по собственной воле, а не по моему настоянию, — и после секундного колебания она все же вошла. Я проследовал за ней, запер дверь на щеколду, однако, заметив, что руки ее упрямо прижаты к бокам, устоял перед искушением снова привлечь к себе любимую.