Птенец - Геннадий Михайлович Абрамов

обрывному берегу, помахал снизу Ивану, подбадривая (его и себя), и натянул и подергал привязанный через блок к скобе двойной промасленный канат, сбегавший под воду. На той стороне жалобно отозвался колокольчик.

— Гляди, сейчас Лушка выйдет. Самогон употребляешь?

— Лучше бы «Кинзмараули».

— Первач варят, я те дам.

И в самом деле на том берегу появилась вскоре приземистая фигурка. Жора трижды дернул за верхнюю плеть и один раз за нижнюю. Женщина постояла, разглядывая их, и скрылась за деревьями. Вскоре вернулась, что-то неся в руках. Присев у воды, поколдовала минуту-другую, дернула за канат и, поплескав язычком, позвонила в колокольчик.

— Порядок! Ух-ха, — запрыгал Жора, потирая руки.

И стал вытягивать на себя нижнюю плеть.

Иван видел, как по воде, пересекая поперек Енисей, шустро движется к ним лодчонка наподобие детского кораблика. По мере приближения он все яснее убеждался, что лодочка не такая уж крошечная — в ней свободно разместилась четвертинка, плотно заткнутая деревянной пробкой, и увесистый сверток, в котором, когда они его развернули, лежали две жирных копченых рыбины и треть буханки хлеба.

— Гони двушник, корреспондент.

Деньги Жора вложил в обтрепанный кошелек, всунутый в полиэтиленовый мешок и привязанный за пупочку к сиденью, гаркнул на всю реку «спасибо» и позвонил.

Лукерья показала, мол, на здоровье, угощайтесь, а лодочку она сама утянет.

Поднявшись с камня, Ржагин театрально, в пояс, поклонился экзотической продавщице. Жора, сполоснув в Енисее бережно сохраняемый в укромном месте трудягу-стакан, прихватил четвертинку, сверток и в приподнятом настроении поднялся наверх. Отыскав поблизости симпатичное местечко, они не медля разложились и принялись пировать.

— Хариус, — сказал Жора, обрывая с боков рыбы сочную мякоть. — Не едал?

— Дебютирую. У‑у‑мм, — попробовав, восхитился Ржагин. — Столичные рестораны бледнеют, Жора. Вот где по высшему разряду.

— У нас так заведено, первую за тетку Лукерью. Да тут по одной и будет.

Разделив поровну, выпили в очередь. И Иван, не успев и рыбу прикончить, моментально захмелел.

Бесконтрольная речь полилась из него лавинно.

Жора, посмеиваясь, слушал.

Потом Ржагин пел, снова рассказывал сказки, потом уснул.

Жора растолкал его через час.

— Ну чего, Филимон. Станешь с Жолобовым гутарить?

Иван, постанывая, погрозил Жоре пальцем:

— Ох, хитрец. Всех корреспондентов так нейтрализуете?

Жора захохотал:

— Особо опасных.

— Да? Я похож на матерого волка? На принципиала-дундука?

— А черт вас разберет.

— Ты же не того отравил, убийца. Ты напоил невинного.

Жора развел руками.

— Приказ есть приказ.

— Ясненько. Будь другом, Григорий, отвези обманутого к пристани. Как-нибудь мимо начальства.

— Сделаем.

И слово свое сдержал.

Оставив самосвал под скалой, вышел из кабины, подкрался к котловану, высмотрел, выждал, когда там, внизу, некому его было зацепить, уложил Ржагина под сиденье и благополучно миновал опасное место.

На берегу, пока не подошел катер, они пьяненько клялись друг другу в вечной дружбе, Ржагин звал Жору сейчас же в Москву, Жора настаивал на Хабаровске.

— Осторожно, — сказал Жора женщине-матросу, вводя шатающегося Ивана на палубу катера. — Писатель. Из самой столицы. Обидчивый. Ежели что не так, нам тут всем башку сымут.

— Люди... Полюбуйтесь, — бормотал Ржагин. — Вот так нас и спаивают, чтобы не говорили правды... Или говорили... по пьяной лавочке.

Возвращались в сумерках. Покачиваясь и скользя на жесткой скамье, Иван пытался смотреть отуманенным взглядом на берега, дабы запомнить и рассказать друзьям, но вскоре сдался. Прилег. И очнулся, когда его подняли и повели на ссохшихся одеревенелых ногах две крепкие женщины, матрос и кондуктор.

— Ну, бабуля, ну, Лукерья, — бурчал Ржагин. — Понимаете, девочки. Если это месть за погубленную деревню, то она же... ха-ха... не на того напала.

— Вам лучше помолчать, товарищ писатель. Осторожно, не споткнитесь. Где вы остановились? В гостинице?

— Девочки... Что за город? Где я?

— Минуточку.

— Опоенная Россия — встань!

Троголосовав, кондукторша остановила «скорую помощь», пошепталась с водителем, и тот в присутствии женщин выругался.

Ржагина ввели и усадили.

— Куда? — не оборачиваясь, просил водитель. — В вытрезвитель?

— К Даше... В профилакторий.

— Под колеса сброшу, погань, — устало сказал водитель. — Пьянь подзаборная. Развелось вас... как грязи.

ПОБЕГ

1

Несмотря на внешне ровное, спокойное течение, жизнь выламывала наши судьбы так, как ей самой того хотелось.

Бедная Инка.

Костер наш погас. Его просто смыло — и пепла не осталось.

Я возмужал. Почерствел. По глупости потерял невинность и не почувствовал предательства по отношению к ней.

В тайне, как все, я давно мечтал стать мужчиной. Однако, согрешив, я им почему-то не стал. Зато в который раз убедился, как много примитивных легенд живет и здравствует до сих пор, несмотря на и работу нашего нескучного времени.

Торопливая случайная связь не делает из мальчика мужчины.

Мужчиной его делает, наверное, что-то другое.

Во всяком случае, меня это только обозлило. И на какое-то время душу вновь замотало в колючую проволоку. То ли плотское ударяло в голову, то ли слишком завяз, прижился, и наше общее — крыша, привычки, школа, стол, безбедность и чудовищные привилегии — постепенно и незаметно карнало мою свободолюбивую (некогда) душонку. Не знаю. Но я вдруг почувствовал, что копаюсь в затхлом тряпье, принимая его за обнову. Упустил и не помню, когда и как потерял форму, ослаб и опустился, и всерьез считаю варианты — что, будет, если сладится с Инкой, каковы перспективы, сколько «за» и сколько «против». Трудно поверить, но я, сытый и гладкий, пыжился и сопоставлял. «За» — это Инка, симпатичная и неглупая, что называется, в пару, жена, с достатком дом, интеллектуальное общение, и, как принято (кем-то), рост, карьера, дети, может быть, какой-нибудь успех типа диссертации и на финише (если все-таки докувыркаюсь) почетная орденоносная старость. А «против» — это, конечно, открытое море, когда-то любое сердцу босячество, произвол и свобода «по вашему велению, по моему хотению», веселые авантюры, кажущаяся беззаботность и, по самочувствию, какой-нибудь бесславный внезапный финиш во цвете лет, когда, в общем, уже не жаль и в принципе все равно.