Обаятельное чудовище - Елена Сокол

— Вижу ведь, что проснулся! — Звучит Дашкин голос. — Отрывай свою бессовестную задницу от кровати и дуй в ванную. Уже полдень, Левицкий!

Я тру пальцами веки и зеваю. Открываю глаза и вздрагиваю. Ласточкина стоит, склонившись надо мной и уперев руки в бока. Взгляд у нее недовольный — таким можно бетонные блоки пилить.

— Доброе утро… — бормочу я.

— У, пьянь подзаборная! — Морщится она. — Думала, ты окочурился, ан нет — живехонек!

— Кто? Я? — Не получается сразу врубиться. — Дашка, ты чо такая злая? Мы с тобой того-этого, что ли?

— Сейчас же! Размечтался! — Возмущается она.

Я приподнимаюсь и оглядываю комнату. Повсюду разбросана моя одежда.

— Значит, ничего не было?

Дашка поднимает с пола джинсы и швыряет мне в лицо:

— Ты вчера даже идти не был способен, не то что! Того-этого! Тьфуй!

— Не ори. — Стону я. — Башка трещит…

Заглядываю под одеяло: на мне одни трусы. Но как я дошел до дома?

— Привет, герой-любовник! — Раздается чей-то голос. — Живой, значит.

Для меня этот звук как удар в гонг. Мозги взвывают от звона. Поднимаю голову и вижу Ярика: парень стоит в дверях. Он принес с кухни чашку с кофе.

— И ты здесь. — Бормочу. — Куда же без тебя…

— Это не герой-любовник, это развалина, — бухтит Дашка, подбирая с пола остальные вещи, — алкашина местный!

— Ты про меня? — Возмущаюсь я.

Моя рука трясется, когда я пытаюсь взять чашку с кофе из руки Ярика.

— Про тебя, горе ты наше луковое! — Восклицает она. — Еле дотащили тебя вчера до квартиры! Надо ж так нажраться! Идти не может, зато песни во все горло орет! Все соседи сбежались поглазеть!

— Я? — Переспрашиваю. — Я орал песни?

Что-то ее заявление не внушает мне доверия.

— Ты! — Дашка садится на стул и смотрит, как я пытаюсь отпить из чашки горячий напиток. — Не помню, чтобы видела тебя когда-то в таком состоянии. Что случилось, Тим?

Я неосознанно перевожу взгляд на ее парня. Интересно, как много я ему вчера рассказал? Но пианист как всегда немногословен — прихлебывает кофе с ангельским видом. Значит, решил меня не сдавать.

— Я вообще ничего не помню. — Сознаюсь я.

— Наверное, с Мартой поссорились… — Заключает Дашка. — Говорила я тебе, чтобы ты к ней не лез! А ты не послушал. Вечно как упрямый козел в каждый огород прешь! Потопчешься и валишь! Застукала, наверное, она тебя с очередной девахой? Да? Так и знала, что разобьешь ты сердце нашей гаргулье…

— Помолчи хоть пять минут, Даш. — Обрывает ее Ярик. — Видишь, у этого плейбоя от твоей пулеметной очереди из слов глаз нервно дергается? У него, наверное, башка раскалывается от боли.

— Еще бы, столько выпить! — Продолжает тарахтеть Ласточкина.

— Ему бы в душ. И аспирина.

— Розгами ему! По заднице! Хрясь, хрясь! И поперек спины! По хребтине! И по хозяйству его неугомонному!

— Да не кричи ты так, чего завелась?

— Ты лучше вспомни, как он позорил вчера нас! Орал «все бабы — дуры!» прямо из окна такси!

— Надо же было парню хоть однажды выплеснуть, что у него на душе!

— Думаешь, у него есть душа? О, я этого казанову ободранного уже столько лет знаю! Побольше твоего! И нечего его жалеть! Потерял Марту, пусть теперь мучается! Так ему и надо!

Отставив кофе на тумбочку, я поднимаюсь и бреду в ванную. Ласточкина сыплет мне вдогонку проклятия, Ярик смеется, а звуки их голосов сливаются в жуткую какофонию.

Мне дурно.

Я включаю воду и встаю под душ. Почему-то не к месту вдруг вспоминаю незнакомца, с которым говорила вчера в клубе Марта. Не похоже, чтобы они имели какие-то романтические отношения, но у меня все равно внутри все горит от ревности. Первый раз в жизни мне совсем не хочется отступать. Впервые я сомневаюсь, нужна ли мне эта вновь обретенная свобода?

Марта

Я возвращаюсь в офис, ощущая на себе невероятный груз. Новости о предстоящей операции меня подкосили. Большой удачей для меня был тот факт, что никто не пытался вникнуть в процесс лечения Кауффмана. Долгое время мне удавалось скрывать ото всех необходимость оперативного вмешательства. Якова выписали под мою ответственность, и все это время я надеялась, что ему уже не выкарабкаться. Ждала, когда он угаснет.

Но судьбой было угодно обратное.

Приемный отец упорно продолжал цепляться за жизнь, и Наталья, будучи опытной сиделкой, постоянно обращала мое внимание на то, что существуют разные способы улучшить его состояние. Она молчала только ради денег, которые получала от меня. Люди всегда молчат ради денег. Они готовы закрывать глаза и на чужие страдания — мне ли не знать. С этим ничего не поделаешь.

Я вхожу в кабинет с замирающим сердцем. Тима еще нет. Медленно собираю в сумку вещи, которые оставались в ящиках моего стола: блокнот для записей, заколку, браслет, зеркальце, зарядное для телефона. Любые следы моего пребывания в этом месте. Завтра я соберу деньги, которые копила для побега, и отдам Эдику в оплату доли за клуб. Так будет правильнее.

У меня не получится скрываться, взяв тяжкий грех на душу. Куда я пойду? Где спрячусь? Да и нужно ли мне это? Вряд ли после убийства меня ждет новая жизнь. Муки совести не позволят мне стать кем-то другим и улыбаться людям, как ни в чем не бывало. Лучше пустить деньги на благое дело и сдаться. Да. Я отсижу. Не буду оправдываться за содеянное. Я понесу справедливое наказание, таков мой крест.

Тим входит в тот самый момент, когда я убираю сумку в шкаф и задумчиво впиваюсь взглядом в кожаный диван, который на время стал нашим островком любви и нежности. Я поворачиваюсь на звук открываемой двери и вижу его: помятого, не выспавшегося, но пытающегося бодриться.

На Левицком футболка, обтягивающая тугие бицепсы и идеальный пресс, небрежного кроя светлые джинсы, на ногах белоснежные кроссовки. Он теряется при виде меня, неловко проводит ладонью по непослушным коротким волосам и тут же берет себя в руки:

— Привет, гаргулья!

Наверное, это самый лучший способ разрядить обстановку — сделать вид, что ничего не произошло. Правильно, нечего грустить или злиться, жизнь продолжается. Ни к чему омрачать друг другу существование кислым выражением лица с намеком на былые обиды.

Тим надевает свою любимую из масок — беззаботно, обаятельно и чуть лениво улыбается мне. В его улыбке теперь ничего особенного — она такая для всех.

Но, черт возьми, нельзя не заметить — его глаза кричат от боли. Они такие печальные, что я задыхаюсь от чувства вины.

— Привет. — Здороваюсь сдержанно.

Сомневаюсь, сказать ли ему, что послезавтра меня здесь не будет, или утаить эту информацию? Смогу ли я исчезнуть, не попрощавшись? Или лучше будет сказать ему «прости» и уйти?