Прискорбные обстоятельства - Михаил Полюга

Я встряхнулся и посмотрел на часы: уже два часа мы были в пути, и все это время мой заветный диск нагонял тоску на двух почтенных приматов женского рода, обожающих бубен и гармошку. Нет, я несправедлив! Просто амплитуды нашего мировосприятия в данном случае не совпали. А что до Малинина… Будет тебе в следующий раз Малинин!

Я демонстративно выключил приемник и на ходу сделал несколько упражнений для шейных позвонков — в затылке противно хрустнуло, а позвонки обожгло сдвинувшейся с места солью.

— Евгений Николаевич, не обижайтесь, я совсем не против минорной музыки, — сказала наблюдательная Капустина. — Пусть себе играет, особенно та, первая… Просто попал под обвал, а тут еще лавина… Когда было такое, чтобы домой не хотелось? Как подумаю, что в понедельник на работу — брр!

С заднего сиденья раздался сдержанный вздох, и я невольно посмотрел в зеркало заднего вида: Квитко сидела в той же позе, в какой, помнится мне, выезжала изо Львова, привалившись затылком к подголовнику и отвернув голову к окну.

«Тебе-то что вздыхать? — язвительно ухмыльнулся я, хотя понимал, что более чем пристрастен к бедной Квитко. — Вернешься к мужу незапятнанной и сможешь сутки напролет не отрывать от него преданных глаз!»

А Капустиной возразил:

— К сожалению, Светлана Алексеевна, минор в жизни преобладает. Жизнь вообще несправедлива как таковая. Я вот о чем иногда думаю. Если она образована по какому-то скрытому от нас принципу, то этот принцип с точки зрения христианских заповедей изначально порочен, и вот почему. Во-первых, зло в мире, как правило, побеждает. Во-вторых, порок редко бывает наказан. В-третьих, люди духовно и умственно неразвитые, циничные, беспринципные, как правило, удачливы в жизни. Они успешны, богаты, при должностях и званиях. И напротив, люди добрые, порядочные, интеллигентные довольствуются ничтожно малым. Так было от века, так есть и будет всегда. Другой вопрос, что делать нам с вами? Жить как все и радоваться каждому дню? Смириться с заведенным от века порядком вещей? Не носиться с чувством собственного достоинства, если намереваешься карабкаться вверх по ступенькам бытия, или носиться и лелеять его, это чувство, пребывая там, где назначено судьбой? Что? Увы, жизнь — это утраченные иллюзии. Особенно сильно ощущаешь сие с возрастом, когда впереди ничего не остается, кроме как щелкать костяшками на счетах: это не сделал, это не удалось, это не свершилось…

— Так что же делать? Как жить?

— Очень просто. Найдите себе хорошего мужа, нарожайте ему детей и постарайтесь не ссориться по пустякам — одним словом, свейте надежное гнездо и никого туда не пускайте. В остальном как придется.

— Где же его найти, хорошего? — проговорила Капустина вполголоса и, пряча от меня глаза, отвернулась к окну. — Хорошие все разобраны, а плохих мне и даром не надо!

— Тогда влюбитесь в кого-нибудь без памяти, до потери собственного «я», чтобы если жить — то не бессмысленно, а помереть — то не беспечально, — изрек я сомнительную сентенцию и тут же усовестился.

«Смотри, какой сыскался оракул! А мне, в кого влюбиться мне? Каков умник! Сколько лет прожил на свете, а только сейчас понял: люблю одну-единственную женщину и никого больше. И что теперь делать с этим, не знаю».

По возвращении я, к своему удивлению, обнаружил возле дома машину с голубыми милицейскими номерами, ворота были распахнуты, а во дворе толклись и шушукались люди в погонах. Еще издали я распознал в унылых фигурах на крыльце городского прокурора и начальника отдела внутренних дел, которые с постными, точно на похоронах, лицами о чем-то беседовали с моей женой.

«Вот тебе раз! — мысленно воскликнул я, не так дивясь нежданным визитерам, как радуясь встрече с женой. — Что сие явление значит? Приятная неожиданность или прискорбные обстоятельства?»

— Здравствуй! — сказала жена, испытующе глядя на меня исподлобья. — Это я их вызвала. Пришла кормить кота, смотрю: кто-то побывал в доме.

Прокурор города по фамилии Николюк, приземистый пухлый человечек с аккуратно подстриженными черными усиками и хитрыми черносливовыми глазами, дрогнул чисто выбритым подбородком и молча подал мне вялую скользкую ладонь.

— Евгений Николаевич, как же так? — спросил меня начальник милиции Каллимулин и радостно, как если бы у меня случился праздник, сощурил и без того узкие татарские глазки. — Дом — без сигнализации! А у нас ситуация с квартирными кражами от года к году только ухудшается. Молодежь не хочет, понимаешь, работать, желает иметь все и сразу. Такой, понимаешь, получается менталитет!

— Что вы несете? Какой менталитет у воров? Вор — он и есть вор! — рыкнул я Каллимулину и, повернувшись к нему спиной, спросил у жены: — Сильный разгром? — затем только спросил, чтобы еще раз встретиться с ней глазами.

— Более чем. Но главное — запах, как будто они месяц не мылись. Дверь уже час как нараспашку, а запах не выветривается. Теперь я точно знаю, что означает слово «скверна». Не в том печаль, что обокрали, а в том печаль, что дом осквернен. Зайдешь — сам почувствуешь.

У нее были грустные глаза одинокой, тоскующей по любви женщины, и я невольно обрадовался: все-таки ушла от меня, а не к кому-то. Значит, еще не все потеряно. Взять бы ее сейчас за руку, посадить в машину и уехать куда-нибудь далеко — туда, где моросит дождь, где осыпаются в березовой роще янтарно-желтые листья, где только для нас будет звучать трогательное Адажио Альбинони!

«Ну чего тебе надобно, Каллимулин? Какой, к черту, ключ от дома?!»

Я вошел в прихожую и невольно остановился: раздвижные зеркальные дверцы шкафа-купе были раскрыты и зияли пустотой, на ковровой дорожке громоздились вывернутые с полок и вешалок вещи и одежда, поверху были неряшливо набросаны какие-то папки, бумаги, обувные коробки, елочные игрушки. Покрывал этот хлам мой прокурорский китель с полковничьими погонами, в недоумении раскинувший пустые рукава нам навстречу.

— Как залезли? — спросил я Каллимулина, неотступно подпиравшего меня животом в спину.

— Выдавили стекло в садовой двери. У вас изнутри торчал в замочной скважине ключ, вот они стекло выдавили и ключом открыли.

Переступая через горы мусора, распознавая в этих горах вещи, некогда верно служившие мне и казавшиеся полезными и необходимыми, с нежным хрустом давя осколки раскоканных елочных игрушек, обходя фотографии из прошлой жизни, я пошел по дому, ощущая в душе неимоверную пустоту и брезгливость. Неужели это мое логово, неприкосновенное, бывшее во все времена для меня убежищем и защитой от посторонних глаз? И как теперь прикоснуться, не замаравшись, к раскиданной постели и белью, как улечься на рыжую баранью шкуру, по которой какая-то тварь нагло ходила ногами? Как дышать в этом смрадном пространстве, в котором раньше витал только наш, давно устоявшийся и потому неуловимый запах — мой и моей жены?

— Где эксперт? Зачем было сыпать порошком на покрывало? Какие, к черту, отпечатки на ткани?! — едва сдерживая злобу, пытался отыграться я на невозмутимом Каллимулине. — Ах, и это!..