Кровавое Крещение "огнем и мечом" - Виктор Поротников

Аким Корсунянин, произнося свое благословение и надевая на шею Вышенеги медный крестик, старался не смотреть на ее голые белоснежные бедра и обнаженную, тяжело вздымающуюся грудь.

— Ну вот, упрямая ослица, теперь ты — христианка! — торжествующе промолвил Добрыня, подняв продрогшую Вышенегу на ноги и набросив ей на плечи свой красный плащ. — Иди домой, голубушка. И помни, что отныне я твой крестный отец.

К Вышенеге подбежала ее дочь и стала стаскивать с нее мокрое насквозь покрывало, завязанное узлом на левом плече. Умила успокаивала мать, говоря ей, что теперь все позади и их оставят в покое. Вышенега выглядела потерянной и убитой горем, словно только что она увидела смерть всех своих родных и близких.

Случай с боярыней Вышенегой очень скоро стал известен всему Новгороду. Боярские жены и вдовы поспешили принять крещение из боязни оказаться на месте Вышенеги и ее дочери. Все понимали, что Добрыня ныне всевластен в Новгороде и ему лучше не перечить.

* * *

Близ впадения Волхова в обширное холодное озеро Нево стоит град Ладога, основанный в незапамятные времена кривичами, пришедшими сюда от Псковского озера. Словене ильменские, основавшие Новгород, образовали могучий племенной союз, куда вошли и пришедшие сюда пруссы, и издавна здесь жившие чудь и меря, и осевшие в Ладоге кривичи. Когда-то в Ладоге правили князья из рода кривичей, но возвысившийся Новгород прибрал Ладогу к рукам, сместив здешнюю княжескую династию. Ладога стояла в самом начале длинного речного пути из варяг в греки, являясь важным торговым центром. Из озера Нево ведет и другой торговый путь по реке Свирь в Онежское озеро, потом по Онеге-реке до Белого озера и далее по реке Шексне до Волги, которая несет свои воды к теплому Хвалынскому морю. В Ладоге всегда находился посадник из Новгорода с дружиной и мытными старостами, взимавшими торговую пошлину с купцов, идущих на юг от Варяжского моря или, наоборот, державших путь на север от моря Греческого.

В Ладоге держали свои подворья и торговые лавки многие новгородские бояре и купцы. Прежде всего в Ладоге оседали товары из Скандинавии, Дании, Фризии и с острова Готланд.

Добрыне было ведомо, что немало новгородцев ушло в Ладогу, не желая принимать веру Христову. Оставив в Новгороде Путяту, Добрыня с тремя сотнями дружинников устремился на ладьях к озеру Нево. Зная, что Ладога еще со времен Рюрика укреплена бревенчатыми стенами и башнями, Добрыня разделил свой отряд. Две сотни воинов во главе с Сигвальдом подошли к Ладоге на судах по реке, сам же Добрыня с сотней дружинников подкрался к городу со стороны леса. Было раннее утро, поэтому городские ворота были закрыты. Смерды из окрестных деревень стояли перед воротами с возами и лошадьми, желая попасть на городской рынок. Дружина Добрыни тоже до поры затаилась среди деревьев и кустов в ожидании, когда распахнутся дубовые створы ворот.

Наконец, солнце взошло над верхушками могучих сосен и елей, зародился новый день погожего бабьего лета. Ворота Ладоги со скрипом растворились, повозки селян, груженные кладью, длинной вереницей потянулись в просыпающийся деревянный городок, раскинувшийся над широким вольным Волховом.

Стража у ворот была изумлена и ошарашена, увидев перед собой толпу ратников в кольчугах и шлемах, со щитами и копьями в руках. Запыхавшиеся после стремительного бега киевляне со смехом разоружили стражников, заперев их в ближайшей крепостной башне. Напуганные селяне хотели было спасаться бегством, но Добрыня успокоил их, подходя к каждому и говоря, что дела на торгу будут идти сегодня своим чередом, как и в прошлые дни. Заодно местным смердам будет полезно узнать о тех событиях, которые произошли недавно в Киеве, Смоленске и Новгороде, а ныне это же самое случится и в Ладоге.

Расставив своих ратников у городских ворот и башен, Добрыня с полусотней гридней двинулся прямиком на торжище. Несмотря на ранний час, торговая площадь была полна народу. Оказывается, ладожане собрались на вече, чтобы решить, пускать ли к себе дружину киевлян и священников-греков, подошедших к Ладоге на ладьях. Ворота, ведущие к речной пристани, были наглухо заперты. На крепостной стене и у воротной башни маячили вооруженные стражи.

На бревенчатом возвышении, куда в обычные торговые дни выводят рабов на продажу, стоял и разглагольствовал новгородский тысяцкий Угоняй. На нем была желтая парчовая свитка с длинными узкими рукавами и красные яловые сапоги, на узорном поясе висел кинжал в серебряных ножнах. Длинные русые волосы тысяцкого разметались под порывами теплого ветра, но он не обращал на это внимания, увлеченный своей пламенной речью.

— Братья ладожане, взгляните на меня, — молвил Угоняй, протягивая к народу руки в знак мольбы. — Нету у меня теперь ни кола, ни двора — все имение мое огнем спалили киевляне, принявшие веру Христову. Я сам едва спасся от злыдней киевских, которые хотели убить меня за мое нежелание отказаться от богов дедовских. Мне-то удалось спастись, а вот посадника Ходислава христиане мечами посекли и еще многих имовитых новгородцев иже с ним. Ныне сия беда и к вам пожаловала, братья ладожане. Коль поклонитесь вы священникам-ромеям, то станут у вас рождаться дети безрукие и с двумя головами, реки потекут вспять, а небо упадет на землю…

Внезапно из толпы прозвучал громкий раздраженный голос:

— Ну, хватит врать! Неча людей небылицами пугать!

От неожиданности Угоняй замолк, потеряв нить своей мысли. Он шарил глазами по толпе, стараясь увидеть того, кто посмел его прервать столь грубо. В людской толчее образовался узкий проход, по которому к возвышению пробирались три человека в кольчугах и шлемах. Когда передний из этой троицы стал подниматься по ступеням на возвышение, Угоняй побледнел и попятился, а его рука невольно потянулась к кинжалу. Угоняй узнал Добрыню. Узнал он и двоих спутников Добрыни: это были варяги Ульфир и Остен.

— Вот он, главный злодей! — закричал Угоняй, тыча пальцем в Добрыню. — Это по его приказу в Новгороде дома горели и лилась кровь невинных людей! Это Добрыня, главный прихвостень князя Владимира. Братья ладожане, бойтесь его и гоните прочь от себя, иначе умоетесь кровавыми слезами!

Площадь, забитая людьми, заволновалась, как море в непогоду.

Ульфир и Остен, стоящие на ступенях, ведущих на трибуну, на всякий случай взялись за рукояти мечей.

Добрыня с невозмутимым видом снял шлем с головы и поклонился ладожскому вечу. Потом Добрыня повернулся к Угоняю и промолвил:

— В чужом глазу ты и соринку видишь, приятель, а в своем глазу и бревна не замечаешь. Ты обвиняешь меня в излишней жестокости при всем честном народе, но почему-то умалчиваешь о том, что сподвигло меня на эту меру. Ну же, тысяцкий, поведай ладожанам, как ты и посадник Ходислав во главе вооруженной свиты вломились в дом к моему тестю Туровиду. Расскажи людям, чем все закончилось тогда. Где теперь боярин Туровид? Где его супруга и его дочь? Где гости, пришедшие к Туровиду в тот вечер? — Добрыня намеренно сделал долгую паузу, не спуская пристального взгляда с пребывающего в растерянности Угоняя.

Люди на площади притихли, словно все разом онемели. Сотни глаз впились в бледного Угоняя, который то хватался за пояс, то нервно сжимал кулаки, то прикладывал ладонь ко лбу. По лицу тысяцкого пробегали оттенки не то досады, не то сильнейшего волнения.