Латунное сердечко, или У правды короткие ноги - Герберт Розендорфер

При всей своей тупости Майер-Ратхард был все же достаточно умен (или достаточно осторожен), чтобы не вывешивать, так сказать, на видном месте портрет Гитлера в золоченой раме. В гостиной у него висели Бисмарк, фельдмаршал Роммель и Фридрих Великий, фотография линкора «Шарнгорст» и тому подобные вещи, но больше всего было фотографий самого хозяина в период прохождения им действительной службы. На самом же видном месте висел писанный маслом портрет, сделанный за большие деньги с любительской фотографии: Майер-Ратхард в полной эсэсовской форме стоит на холме, опираясь одной ногой на сваленное снарядом дерево; в руках у него бинокль, но он смотрит вдаль острым невооруженным глазом. Вдали видны догорающая деревня и подбитый русский танк. Сам Майер выглядит настоящим полководцем, хотя он был тогда всего лишь штурмфюрером, то есть в лейтенантском чине. При взгляде на эту картину невольно возникал вопрос: как же Гитлер ухитрился проиграть войну?

Увидев эту картину в свой первый визит к Майеру, Сперанский долго ее рассматривал, так что Майер даже испугался, подумав, что зря перевесил ее куда-нибудь подальше. Но Сперанский сказал лишь (он неплохо говорил по-немецки):

– Хорошая картина. Это вы?

– Да, – сказал Майер – Могилев, сорок четвертый год.

Сперанский был немного моложе Майера, ему было тогда лет пятьдесят пять. Он тоже был на фронте. Он стал вспоминать и наконец пришел к выводу, что в это самое время тоже был там, под Могилевом – только, разумеется, по другую сторону фронта. Оба прослезились и начали'вспоминать те бои, каждый со своей стороны, быстро перешли на «ты» и стали звать друг друга «камрад». Когда жена Майера ушла спать – она была местная, из Зальцбурга, он женился на ней, когда окончательно решил здесь остаться, – он достал свои старые военные альбомы, сдвинул в сторону бутылки и рюмки и разложил их на столе. Сперанский рассматривал фотографии с большим интересом и знанием дела, и настроение у обоих стало совсем душевным. В следующий раз, пообещал Сперанский своему камраду, он привезет ему свои фотографии.

Уходя – это было уже поздно ночью, – Сперанский крепко обнял Майера на прощанье:

– Гут… гут, – проговорил он, – мы тогда стреляли друг в друга. Хорошо, что мы промахнулись!

– И слава Богу, что промахнулись, – подтвердил Майер, целуя своего советского друга в щеку.

Хотя, конечно, эти запоздалые опасения обоих ветеранов были несколько преувеличенными – по крайней мере, в отношении их самих: ни штурмфюрер СС Майер, ни политрук Сперанский почти никогда не находились так близко к передовой, чтобы один из них рисковал попасть под пулю другого.

Получив доступ в советское торгпредство, Майер-Ратхард стал для БНД особо ценным кадром, к тому же оккупационные власти сняли кордоны, так что возить тайком через границу стало особенно нечего, тем более, что в новых инструкциях возможность использования мебельных фургонов для этой цели уже не предусматривалась, – поэтому за Майером-Ратхардом оставили лишь обязанность регулярно выходить на связь в условленном месте, и только в крайнем случае его просили провезти какое-нибудь сверхсекретное послание.

В 1969 году, когда Бундесканцлером (а тем самым – и шефом Федеральной службы безопасности) стал социал-демократ Вилли Брандт, «этот норвежец», как называл его Ратхард, ему разонравилось работать на немецкую секретную службу. Со стороны БНД Ратхарда уже тогда опекал Курцман (или «вел», как это принято называть). Курцман распинался часами, доказывая Ратхарду, что коалиция социал-демократов и либералов долго не продержится, что действительно важные секреты Пуллах в жизни не откроет ни одному социалисту и что руководство БНД не изменило и не собирается менять своих политических убеждений, – все было напрасно: Майер-Ратхард утратил к БНД всякое доверие. Работать он, правда, не отказывался, но свои контакты с сотрудниками БНД сократил до минимума, а Курцмана вообще третировал, как мог. И это ему сходило, потому что он никогда не забывал напомнить, что поставляет сведения бесплатно.

Потом, когда майеровского приятеля Сперанского перевели куда-то в другое место (возможно, его начальству тоже надоело терпеть столь тесное общение своего сотрудника с «классовым врагом»), Курцман послал наверх рапорт о дальнейшей бесполезности для БНД старого вояки. При этом он не поленился перечислить все нарушения агентом Ратхардом (к/л) тех или иных инструкций. Однако это не помогло: сверху пришло указание продолжать с ним работу.

– Но теперь с меня хватит, – заявил Курцман – Я им напишу такой отчет, что у Хизеля волосы дыбом встанут (Хизель был куратором отделения А-626 в Пуллахе). – Я ждал его три часа! Под дождем. Вот скотина! Так что вы говорите? – обратился он к Гюльденбергу. – Бруно не приехал?

Гюльденберг отрицательно покачал головой. Курцман только хмыкнул.

Все свои запасы гнева он очевидно уже истратил. Было заметно, что фон Гюльденберг про себя благодарит Бога за нерадивость агента Ратхарда.

– И что же вы предлагаете? – поинтересовался Курцман.

– Ждать, – отозвался Гюльденберг.

Курцман так и подпрыгнул в кресле. Три порции сахарного торта были уже съедены. Он скомкал остатки пакета и выкинул их в ближайшую урну.

– У вас на все случаи жизни имеются просто гениальные идеи, – съязвил он.

– А что же нам еще остается? – печально спросил Гюльденберг. Курцман резко обернулся к Кесселю.

– Вы недавно были на курсах. Что вы думаете?

– Надо ждать, – подтвердил Кессель.

– Хорошо. Я пока схожу в кино, – заявил Курцман по некотором размышлении, во время которого, очевидно, хотел устроить обоим выволочку, но раздумал – Тут рядом есть кинотеатр, на Линцергассе. Начало сеанса в четыре. А вы будете сидеть и ждать.

– Что ж, – сказал Гюльденберг минут через пять после ухода Курцмана, – теперь у нас есть, по крайней мере, еще часа два. До тех пор, Бог даст, Бруно объявится.

Так и случилось. Часов в пять на пороге раздался грохот. В дверях появился Бруно, мокрый, как мышь; он вволок в холл чемодан и рухнул в кресло. Гюльденберг внимательно осмотрел его.

– Где ваш второй ботинок?

– Какой ботинок? – удивился Бруно, вытягивая ноги. На левой ноге был только носок. – В самом деле…

– Вы что, ничего не заметили?

– Нет, – признался Бруно, – Наверное, его засосало там, в грязи, когда я переходил границу княжества-архиепископства Зальцбургского. Там такая грязища, одно болото. Такой грязищи я в жизни своей не видел. И мокрая, собака. У меня все ноги промокли.

– Так вы пешком шли?

– И собачья же местность, это княжество-архиепископство Кругом болото. Сплошное говно, одним словом. Немудрено, что один говнодав засосало.

– Но у вас, я надеюсь, есть запасная пара?

– Запасная чего? – переспросил Бруно.

– Пара башмаков, мой милый, – голос Гюльденберга прозвучал почти отечески, – Вы же не могли отправиться в Вену, за границу, не взяв с собой даже пары лишних башмаков?